* * *
- Скажи, зачем ты сегодня так неприязненно разговаривал с Костей Талызиным?
- Потому что он влюблен в тебя. По-моему, это отвратительно.
- Отвратительно было бы, если бы я его любила.
- В общем, я не могу видеть, как он на тебя смотрит. И как он ходит за тобой по пятам.
- Ходил. Но ты про это не думай. Он без звезды. Так в Армении говорят про парней, которых девушки не любят. И хорош и умен, а вот - не любят: без звезды… Я очень хотела его полюбить.
- Зачем?
- Когда тебя очень любят и жить без тебя не могут, хочется сказать: "И я тебя люблю, и я без тебя не могу". Я очень старалась. Но ничего не вышло. Можно очень долго сомневаться и невесть что принимать за любовь. Но когда полюбишь… Тут уж никаких сомнений нет. И никого не надо спрашивать. Знаешь сам.
* * *
Он ни за что не уехал бы тогда в Клены, остался бы с Варей в Москве. Но Варя уехала к матери в Степанаван - маленький городок под Эриванью.
- Нам с тобой надо исчезнуть, - сказала она, - и хорошо бы исчезнуть надолго. Я боюсь Манефы.
- Вот и давай вместе уедем куда-нибудь, где нет Манефы…
- Я повидаю маму. Все ей расскажу. Потом привезу к ней тебя. И тогда уже мы сможем уехать вместе - далеко и надолго.
Москва без Вари оказалась такой бессмысленной и нелепой, что, промаявшись день-другой, он неожиданно для самого себя сел на поезд и уехал в Клены.
Он читал Герцена, топил печку, жег в лесу костер… Разговоры с Петром Николаевичем были тягостны, мысли о Москве - темны. И одновременно с этими мыслями в нем шла тайная и радостная внутренняя работа. Он все время ждал неожиданного телефонного звонка, письма, телеграммы. Ведь на прощанье она сказала весело: "Вот возьму и приеду". Значит, могла позвонить по телефону. Или даже постучать в дверь. И он бегал на все телефонные звонки и кидался к двери на каждый стук. Кроме того, он писал письма. Он никогда никому так длинно не писал. Он рассказывал ей обо всем, что случалось за день (хотя, в сущности, ровно ничего не случалось). Он рассказывал ей каждую мысль, которая приходила ему в голову (хотя о главном, что его тревожило, рассказать в письме не мог). Он выкладывал ей все до мелочей, но к вечеру оказывалось, что не сумел сказать ей и малой доли того, что хотел. И снова садился за письмо.
- Чудак ты, ваше благородие, все письма пишешь. А я в твоем возрасте объяснялся в любви устно - все-таки меньше орфографических ошибок, - говорил Петр Николаевич. - Покажи карточку. Глаза святые, а губы…
- Грешные?
- Ну зачем? Человеческие.
Едва проснувшись, Сергей бежал к почтовому ящику. День без письма от нее был пуст и безнадежен. Но такие дни случались редко. Она тоже писала по два-три раза на дню, ее письма тоже напоминали дневник.
Каникулы кончались… Поезд на Москву отходил через час. Сергей щелкнул замком чемодана и оглядел комнату: не забыл ли чего?
Дверь отворилась.
- Пляши! - сказал Петр Николаевич и помахал конвертом.
- Дайте!
- Нет, пляши!
Сергей прошелся вприсядку, получил письмо и нетерпеливо разорвал конверт:
"Сережа, когда приедешь в Москву, не разыскивай меня, - писала Варя. - Нам больше нельзя видеться. Костя стрелялся, его едва спасли. Он еще в больнице. Его мать вызвала меня телеграммой. Она говорит, что, если я не выйду за него замуж, он все равно покончит с собой. Мне счастья не будет. Мы с тобой не сможем быть счастливы, если он умрет. Ты это и сам понимаешь. Из института я ушла…"
Конечно, Сергей разыскал ее. Крепко держа ее за руки, он говорил:
- Что ты делаешь? Подумай сама. Что ты делаешь?
- Молчи. Я все равно не смогу быть счастлива, если… если он умрет.
- А если я?..
- Нет, ты этого не сделаешь. Нет! Нет!
Она была права. Даже в ту минуту крушения и ужаса он знал, что рук на себя не наложит.
- Он поступил бесчестно, - сказал Сергей.
- Молчи!
- Он поступил подло, я не отпущу тебя.
- Я обещала ему… Поклялась, что никогда его не оставлю…
А ему, Сергею, она клялась? Нет. Они не произносили никаких клятвенных слов. Все разумелось само собой: любовь навсегда. Верность до гроба.
Как давно он не вспоминал обо всем этом, как давно. Не вспоминал. Забыл. И только одно осталось от тех дней: отпирая входную дверь, он всегда смотрел, не белеет ли конверт в круглых, как иллюминаторы, отверстиях почтового ящика.
* * *
Поезд на Москву должен был прийти в полночь. Когда откроется касса, никто не знал. Очередь выстроилась длинная. Сидели на лавках, на чемоданах, стояли, прислонясь к стене. Изредка отлучались, строго предупредив: "Я за вами". А потом пригляделись, запомнили друг друга и перестали предупреждать. Сергей наизусть знал чью-то клетчатую спину в застиранной ковбойке и потную спину в белой рубашке и длинную шею высокого худого парня - этот прилип к самому окошку, неотлучно и неотступно стерег свою первую очередь.
На скамьях спали дети. И женщины, казалось, спали. Но то и дело шарили рукой - тут ли мешок? Нащупывали носками башмаков свой чемодан, корзинку или другую кладь. Время от времени - и всегда внезапно - по радио раздавался оглушительный отрывистый голос. Было ясно, он что-то приказывает, только не разобрать, что надо делать. Однако едва из черной тарелки репродуктора вырывалось неразборчивое командное карканье, как все срывались с мест, будили детей, хватали вещи и сломя голову куда-то бежали.
Так же внезапно неразборчивое карканье умолкало, и все безропотно и обреченно возвращались на прежнее место. За день так было раз пять-шесть. Сейчас в зале застыла сонная покорная тишина. Было душно. Широко открытые окна не выручали - вечерний воздух, битком набитый вокзальными запахами, стоял неподвижно. В одно из окон заглядывал белый сиреневый куст, но и он, казалось, пахнул только машинным маслом и тухловатой рыбой.
На деревянном низком чемодане притулился маленький старичок и тихо рассказывал:
- И вот ни с того ни с сего - чирьи. На ногах, на руках. На морду кинулись. Мокнут, сволочи. Пришел в больницу, а меня тут же и оставили: лечись, мол. Лечили, лечили - и что вы думаете? Вылечили.
Рядом со стариком на деревянном сундучке сидит человек в черной, наглухо застегнутой косоворотке. Он спрашивает:
- Как же вылечили? Вон у тебя руки какие.
- Погоди, имей терпенье. Слушай. Вот вылечили, и пошел я домой. Прихожу, а сараюшки моей нет. Что такое? Куда мое жилье подевалось? А соседи рассказывают: приезжала твоя дочка, говорит: "Слышала я, отец помирает. Возьму-ка я сарай себе". Соседи ей: "Где же он жить будет? Погоди, может, не помрет еще". А она: "Помрет!" И сломала сарай, все доски до последней увезла. И что ты думаешь? Чирьи опять на меня кинулись. В ту же ночь.
- Куда же ты теперь?
- К сыну.
- А возьмет он тебя, такого?
- А кто ж его знает…
Человек в косоворотке лысоватый, крючконосый. Он чем-то похож на старую полинявшую птицу. Сергей с одного взгляда понял, что он из тех же мест, что и сам Сергей. Спроси его, почему он знает, не мог бы ответить. Знал, и дело с концом. Но и тот, видно, насчет Сергея не заблуждался.
- Ты давно дома не был? - спросил он в упор.
- Давно.
- Надеешься работу найти? - И, не дождавшись ответа, сказал: - Найдешь, я тебя заверяю. Слушай, пойдем выпьем, а?
- А тут как раз и кассу откроют.
- Да нет. Не ранее как через час. Ладно, сиди, присмотри за сундучком. А я мигом.
Он слетал куда-то и принес половинку. Застелил сундучок газетой, поставил эмалированную кружку и две склянки, в каких продают горчицу. Сергей вынул хлеб и крутые яйца. У крючконосого дрожали руки, когда он разливал водку, - старику в чирьях он подвинул кружку, себе и Навашину налил в склянки. Старик улыбнулся смущенно, подумал и вынул из мешочка три соленых огурца.
Откуда-то вырос дежурный в форме, взглянул с укором, сказал заученно и устало:
- Пить запрещается.
- За твое здоровье, брат! - сказал крючконосый.
Дежурный махнул рукой и прошел мимо.
- А я, было, своих давно не видел, - шепотом рассказывал крючконосый, - сначала война, а потом… потом… всякое было… Оставил маленьких, а вернулся - старший выше меня. Он меня хоть помнил, ему десять было, когда я ушел. А младшие признавать не хотели: дядя и дядя. Долго я к ним прилаживался. Привыкал. Да только очень беспокойно жили. Стучат в дверь - за мной! А это соседка, соли занять. Иду по улице - милиционер - не иначе как по мою душу. А он на меня и не глядит, у него свои дела. Как заяц жил, вот честное слово, как загнанный. А теперь в Москву еду… командировочный, мать твою… Подумать только… И не боюсь ничего… Чудно, а? Давай еще налью. Как тебя звать? А тебя? Я Родион буду. Петрович. Я своей бабе говорю: "Послушай, - говорю…"
И тут с тихим стуком, будто нехотя, растворилось окошко. Длинную вереницу людей качнуло, как бы повело после сна, - и вдруг все смешалось. Кто-то отшвырнул в сторону длинношеего парня, который стоял у самой кассы. Старик в чирьях отпихнул Сергея плечом и с удалым стоном ринулся к окошку. Кто-то другой толкал Сергея в спину, словно только того и желал, чтобы скорей пропихнуть его к кассе. Не успев ничего понять, Навашин очутился лицом к лицу с кассиршей.
- Москва. Жесткий, плацкартное, - сказал он.
- Общий! - выплюнула кассирша. - Тридцать три сорок…
Он едва успел получить сдачу, его оттеснили, и чей-то голос молил:
- До Брянска, будь добренькая!
Закаркал репродуктор, и все - брянские, орловские, смоленские, а кто и на Москву - кинулись на платформу. К перрону уже подкатывал поезд.