* * *
- Подумать только, в какой день ты вернулся! Это надо же! Флаги видел?
- Это в честь меня?
- И тебя тоже. Кленам нынче пятьсот лет. Праздник. Так, видно, до самого мая и будем праздновать. Только у нас тут не больно весело. Петр Николаевич помирает. Рак. Но ты молчи. Он не знает. Если б не он, твоей бы комнате - каюк. Как только Таня съехала, он в горсовет. Отдайте мне эту комнату, я болен. Я то, я се. Я в Гражданскую воевал. Меня белые шомполами лупили. Все вспомнил, все заслуги. Добился. А когда начали выпускать, опять побёг в горсовет, насчет тебя договариваться. Но там сказали: видно будет. А потом он и свалился. Рак. Поганое дело. Садись. Он не знает. Я ему плету, он верит. Дай я на тебя погляжу. Похудел очень. А так - ничего. Ешь. Ах, Сережа, тебе на годик бы раньше выйти - и был бы порядок. Что ж ты не поспешил. Не объясняй. Ладно. Как начал сюда этот ходить, Машка будто почуяла. Я, кричит, этого дядю не люблю…
- Ангелина Степановна, мне это не интересно.
- Врешь, интересно. Так вот, девчонка…
- Ангелина Степановна, я не желаю слушать…
- Ну, не желаешь, не надо… Когда пожелаешь, скажи. Ешь. А я к Петру Николаевичу пойду, погляжу, как он. А потом тебя кликну.
…Квартира просыпалась. Вышла на кухню Павла Григорьевна, он услышал, как скрипнула ее дверь. Приготовит мужу завтрак и долго будет ему выговаривать:
- Вчера ты мне при людях сказал "заткнись". Совести у тебя нет. А я из-за тебя планово-экономический не кончила. Я тебе молодость свою пожертвовала.
- Я не просил жертвовать.
- Да, не просил… Какие были способности…
- Ну и училась бы, раз способности…
- Да, это ты сейчас так. А прежде…
- Заткнись ты!
- Вот и вчера при людях тоже "заткнись". Я терплю, терплю, а придет день - не станет терпенья. Уйду от тебя.
- Нет, не будет мне такого счастья, - отвечал муж.
Вот так они разговаривали изо дня в день, из года в год. Длинный счет все разматывался, ему не было конца: Павла Григорьевна могла кончить планово-экономический - и не кончила. Могла стать главным бухгалтером - и не стала. Могла уехать к дочери в Пензу - и не уехала… Могла…
Потом хлопнула дверь Арутюновой. Эта выходила из комнаты с криком:
- Будьте вы все прокляты!
- И чего ты орешь? - спрашивала, бывало, Ангелина Степановна. И Арутюнова говорила:
- Если мне не орать, я, может, чирьями пойду.
И она орала с утра до вечера, и уже никто не обращал внимания на ее проклятия. Вот такие люди жили в квартире. И еще Ангелина Степановна и Петр Николаевич. Но это были не соседи: друзья.
* * *
- Ты… Дорогой мой… Как я рад. Вот теперь скоро на ноги встану. Такая ерунда, что-то с печенью… Сережа, Сережа, какое счастье… Большая перемена начинается. Я сразу понял, что ты вернешься. И вот… Не обманулся. Милый мой… Что до Тани… Прости, не буду… А девчонка выросла очень хорошая. Я ее любил. Как тебя. Нам с Ангелиной Степановной было очень грустно, когда девчонку увезли. Ну прости, молчу. Плохо было, одиноко. Но вот ты вернулся. Ах, какое счастье… Если бы не Ангелина Степановна, я бы совсем пропал. Она ухаживает, как родная. Вот встану на ноги и освобожу ее.
- Освободишь, - сказала Ангелина. - Я на тебя не в обиде.
- Знаю. Смотри, дождались Сережу. А ведь не надеялись.
- Как же ты не надеялся, если комнату отвоевал?
- Ну, это после пятьдесят третьего. Погоди… Погоди…
Он протянул руки, будто в мольбе. Дыхание стало вырываться со свистом, а потом будто совсем остановилось. И снова заполнило комнату беспомощным стоном и хрипом.
- Сергей, ну-ка в аптеку. За кислородом. Да не на Садовую, а в дежурную на правый берег. Проберешься ли еще? Давай скорее! Деньги-то, деньги-то есть?
Он выскочил в прихожую, ему в спину помчался вопль:
- Господи, Сергей Дмитриевич!
И другой голос:
- Сережа, здравствуй! Боже мой! - Все призывали в свидетели Бога.
Он бежал по солнечной улице. Она плескалась флагами, за ним вдогонку неслись бодрые медные марши. Кто это выдумал, будто марши веселая музыка?
У моста его остановил милицейский патруль:
- Пропуск!
- Нет у меня пропуска, я в аптеку, за кислородом…
- Это всякий станет плести…
Навашин уже хотел оттолкнуть милиционера, как вдруг раздался удивленный голос:
- Мать честная! Пропусти, это учитель из семнадцатой школы. Пропусти, говорю!
Он глянул мельком - да, в седьмом "б", в левом углу, у окна… Гудов - вот как его фамилия. Изменился… Очень… Имя… Имя… Не помню… Голубая рубашка. Должно быть, парадная форма. Вот она, дежурная аптека. Пожалуйста, человек задохнется… Скорее… Спасибо…
* * *
Вернувшись, он увидел у подъезда неотложку. Взбежал наверх, без стука вошел в комнату Петра Николаевича. У кровати стоял человек в белом халате. Он только что сделал укол и собирал инструменты. Лицо Петра Николаевича было в поту.
- Заварушка, - сказал он, и жалкая улыбка тронула его губы. - Печень… Профессор Литовцев говорит, что это спайки остались после операции аппендицита… Спайки такие коварные…
- Спайки? - насмешливо переспросил доктор. - А снимочек небось у себя оставил? Спайки…
Навашин боялся поднять глаза. Ангелина Степановна сказала спокойно:
- А чего нам у себя снимки держать. Мы не полуклиника.
- А вы думаете, диагноз другой? - сказал Петр Николаевич, и голос его дрогнул.
- Нет, отчего же… Спайки так спайки… Мне что?
Он собрал инструменты, щелкнул замком чемоданчика и, не простясь, вышел. Сергей нагнал его на лестнице.
- Как ваша фамилия? - спросил он, задохнувшись.
- Жаловаться хотите? Жалуйтесь. Ярышкин моя фамилия.
- Сволочь вы, гражданин Ярышкин.
- Сдохнешь такой же смертью, - ответил человек в белом халате. - Оглянись на себя: кожа да кости. А этот ваш… раковый, до вечера не дотянет. Ясно?
* * *
Навашин постоял у двери, утер пот со лба и вошел. Петр Николаевич лежал тихо, с закрытыми глазами. За окном гремела медная музыка.
- Спасибо, что врала, - сказал больной, не открывая глаз. - Толково врала… С усмешкой… Это самое убедительное вранье. Нельзя не верить… А теперь… Пойди отдохни… От меня… От вранья. Иди… А Сергей посидит… Он… давно… около меня не сидел… Ему… еще… не надоело.
…Лампа над письменным столом. Маленький световой круг. Вся комната в полутьме. Петр Николаевич то засыпает ненадолго, то просыпается и шепотом зовет.
- Знаешь, я и во сне тебя вижу. Проснусь - ты тут. Чудо. Неужели как раз теперь и умирать? Это ведь нелепо. Ангелина талантливо врала. Я не заметил бы, как помер. А теперь какой-то червяк внутри гложет. Неохота помирать. Обещай, что завтра пойдешь в горсовет.
- Не обещаю. Мне надо уезжать.
- Куда? Зачем?
- Взял на себя поручения. Может, не надо было, но - взял.
- Очень срочно?
- Ну… Как сказать. Дела эти ждали и по десять лет и больше. Могут и еще подождать. Но я люблю, чтобы…
- Поскорее с плеч долой?
- Ну, скажем, так.
- Но, понимаешь, комната - это дело жизненно важное. Тебе устраивать жизнь наново. Жилплощадь… В общем, ты сам все понимаешь. Как у тебя с деньгами?
- Денег нет.
- Как же ты собрался путешествовать? Я дам тебе немного. Кроме того, я все завещаю тебе и Ангелине. Погоди… Неужели я, как умирающий… не имею права на то… чтобы меня слушали терпеливо… и с уважением?.. Может, по-твоему, у моего зажиревшего брата… больше прав на мое нехитрое наследство? И он мне больше родственник, чем вы с Ангелиной? Вот потому-то… я и завещаю все… Ангелине… Она отстоит… Зубами вырвет… если завещание опротестуют… а что положено… тебе отдаст. А ты бы - раз-раз, пожалуйста, возьмите, я покойнику человек чужой. А ты разве чужой мне?
- Не чужой.
- Ну, то-то же… Скажи… Если бы у тебя было лекарство, ну, снотворное или яд… хватило бы духу дать мне? Чего молчишь? Дал бы?
- Дал.
- Вот и Ангелина бы дала. И я бы… пожалел и дал. Говорят, страшные мученья предстоят, если этот… прав.
- По-моему, он просто злобный дурак.
- Злобный, но не дурак. Не надо обманывать… обратного хода нет… Я уж больше не поверю. Дай руку. Вот так. Ты меня не жалей. Мне не страшно. Из будуара в могилу, конечно, страшно. А я ведь не из будуара. Про таких, как я, говорят: успокоился. Понимаешь, работал, бегал, вытаращив глаза… все боялся не успеть. Ну скажи мне что-нибудь… что-нибудь хорошее. О чем ты думаешь?
- Я вспомнил, как мы с мамой впервые приехали на эту квартиру. И вы сказали: "Будем знакомы!" - и протянули мне руку. Как взрослому. Я очень удивился.
- Да, да… Высокая красивая женщина в трауре. Только воротник из белых кружев. А волосы какие у нее были! Как золотое облако. Ты хорошо помнишь ее молодой?
- Да. Помню.
- И я. Ты ни о чем не хочешь меня спросить?
- Хочу. Заходил сюда Володя Сурмин? Вы его помните?
- Володю-то? Ну как же не помнить? Заходил.
- Он сейчас в Кленах?
- Нет, уехал. Мне Таня говорила… В какой-то город… Вот вспомню утром… Непременно… И скажу… Утром…
Он снова прикрыл глаза и пальцы его разжались. Он что-то тихо, уже совсем неслышно шептал, но и шепот становился все слабее.