5. Атук
В тесном твиндеке парусно-моторной шхуны "Камчатка" сырость сочилась отовсюду. Но ее еще можно было терпеть, если бы не духота, невесть откуда берущаяся жара, открывающая все поры тела. Одежда противно липла к коже, давно не стиранная, пропитанная давней грязью и потом, от сырости она становилась как невыносимый, противный студень.
Я был пока единственным пассажиром на шхуне, поднявшимся на борт в маленьком селении Янранай, десятком яранг приткнувшимся к высокому скалистому мысу над бурным Беринговым морем. Этот мыс возвышался над водой прямо из низкой, подступившей к берегу топкой тундры, как голова неожиданно проснувшегося диковинного зверя.
Я напряженно прислушивался к мерному постукиванию судового двигателя. По времени, хотя у меня, разумеется, часов не было, я знал, что солнце уже поднялось, и шхуна огибает низкий галечный мыс Кытрыткын, на котором торчала видимая издалека одинокая яранга морского охотника Пакайки. Впереди расстилался залив Святого Лаврентия, от которого в целях антирелигиозной пропаганды слово "святой" было отторгнуто на всех советских картах. (Поэтому-то некоторые полагали, что залив назван в честь верного соратника Сталина, наркома Лаврентия Берия.)
Подняться бы из тесного твиндека и увидеть хорошо знакомый, огороженный колючей проволокой городок строителей, зеленую, покрытую созревшей шикшой тундру и многочисленные озера, уходящие далеко к горизонту… Я мог даже мысленно представить двухэтажные нары, длинный, сколоченный из неструганых досок шаткий стол в палаточной столовой, совмещенной с кухней, где я последние дин работал подсобным рабочим. Но выйти из твиндека я боялся.
Неделю назад мне удалось убежать из этого палаточного городка в Янранай, преодолев кочковатую тундру (полтора десятка километров) за каких-нибудь два с половиной часа.
Месяца за полтора до описываемых событии, в середине короткого лета, когда в моржовой охоте наступает затишье, в Улак прибыл человек, оказавшийся вербовщиком на строительство посадочной полосы в заливе Лаврентия. Он сулил большие заработки, бесплатное питание из натуральных, привычных продуктов моря и даже копальхен из запасов упраздненного собачьего питомника. Старый копальхен в нашем селе давно был съеден, новый ожидался только после осеннего забоя моржей на Инчоунском лежбище. Посулы привлекали, тревожило только то, что строительство может затянуться и будет упущено благоприятное время для промысла.
Но вербовщик клялся и божился, что охотников отпустят к сроку, и им нечего беспокоиться.
Особенно привлекало обещание "живых денег", так как в Улаке в те годы мало где можно было заработать. А люди уже привыкли пить чай с сахаром, с хлебом, а то и со сгущенным молоком. Отсутствие чая и сахара в яранге считалось почти что признаком бедности, нищеты, хотя при этом стоящие вдоль стен чоттагина деревянные бочки могли быть заполнены мясом и жиром морских зверей.
Вербовщик жил в опустевшей на лето учительской и едва поднял голову, когда я вошел. Парень я был рослый и крепкий, несмотря на свои четырнадцать лет. Однако вербовщик с сомнением посмотрел на меня и строго спросил:
- Сколько лет?
- Уже комсомолец, - уклончиво ответил я, - Билет только еще не успел получить. Вот поеду в Лаврентий, там мне и вручат в райкоме…
Почему-то именно это убедило вербовщика, я был записан в число будущих строителей.
В назначенный день в Улак прибыла самоходная баржа американского производства. Такие суда еще были в новинку на Чукотке, и все жители селения собрались на берегу, с удивлением взирая, как чудное судно с высоко поднятым скошенным носом подошло прямо к берегу, захрустев подминаемой галькой, и на засохшие водоросли, разноцветные панцири выброшенных волнами рачков, обсохших медуз тяжело упал нос-трап, образовав сухопутный переход.
- Какомэй! - пронеслось по толпе, и от нее дружно стали отделяться те, кто согласился поехать на строительство.
Баржи шли по морю раза в два быстрее моторных вельботов. За пенным следом быстро скрылся скалистый Сенлун, яранги Улака, длинное здание школьного интерната. Через час впереди по курсу возникли будто нарочно замаскированные в скалах мыса Дежнева нынлю эскимосского селения Нуукэн. Там, на берегу, уже ожидали готовые пуститься в дорогу завербованные эскимосы. Потом плыли почти двенадцать часов, причаливая в Кэнискуне, Нунэмуне, ныне уже не существующих чукотских и эскимосских селениях.
Я почти все время провел на палубе, рядом с будкой, где находился рулевой.
После Нунэмуна баржи вошли в залив Лаврентия. Еще издали я увидел мачты радиостанции, вышку давно не работающего ветродвигателя. Искал глазами старый культбазовский интернат, где провел свое первое и последнее пионерское лето, впервые пошел в баню и впервые я жизни улегся на настоящую кровать в чистую, покрытую белой простыней постель.
Но берег был застроен новыми зданиями, складами, и старого интерната из-за них совсем не было видно.
Баржи причалили к берегу, и здесь я впервые увидел настоящие автомобили. Это были американские грузовики "студебеккер", остатки лендлизовских поставок. Замирая от странного, еще неизведанного, незнакомого ощущения, я обошел ближайший автомобиль, дивясь про себя его сходству с неким живым существом - с ногами-колесами, головой-мотором и даже глазами-фарами… Не без робости я влез вместе с другими рабочими в кузов, и машина, как показалось мне, недовольно взревев от навалившейся на нее тяжести, дернулась и двинулась в путь, покачиваясь и подпрыгивая на многочисленных кочках тундры.
Строителей привезли в огромные, пустые еще, холодные брезентовые палатки, тесно уставленные внутри двухэтажными парами. Рабочие бригады составили по землячествам.
Я таким образом попал к своим и следующим утром, после быстрого и неожиданно скудного завтрака, отправился вместе со всеми на берег моря. Работа заключалась в том, чтобы нагружать кузов студебеккера галькой. Это было тяжелое дело даже для взрослых, сильных мужчин. Как ни старался я, проходило совсем немного времени, и я начинал чувствовать, что больше не могу поднять не то что наполненную галькой, но даже пустую лопату. Взрослые жалели меня и позволяли чаще устраивать "перекур", хотя я в то время еще не знал вкуса табака, но понимал, как дорого ценилось это зелье среди взрослых особенно тогда, в пору военных нехваток.
Сначала я все же различал дни и ночи, находил силы интересоваться не только тем, что делалось внутри этого удивительного палаточного лагеря, но и выходить в районный центр. Я отыскал старый культбазовский интернат и увидел, что там теперь обыкновенный жилой дом. Баню в поселке поставили новую, довольно просторную. Собачьего питомника больше не существовало, не было и рельсовой дороги, идущей с берега моря к пекарне.
Зашел в райком комсомола, точнее в одну из многочисленных комнат в доме, где располагались все районные власти, и увидел за столом черноволосого эскимоса Инки. Я назвал себя, сказал, что принят в Улаке в комсомол и хотел бы получить билет. Фотография была послана еще зимой.
Инки порылся в каких-то папках и утвердительно кивнул: да, фотография есть, документы готовы, меня вызовут в назначенный день и вручат билет. Инки записал, в каком бараке меня искать, и снова углубился в свои бумаги. Мне же так хотелось поговорить с этим человеком, моим земляком, вознесенным судьбой на начальственную высоту, но он, похоже, больше мной не интересовался, и мне пришлось уйти.
Довольно скоро наступили дни, когда лишь одна-единственная мысль овладела мной; скорее добраться до нар, влезть на свой любимый второй этаж и блаженно растянуться на покрытом серым солдатским одеялом матрасе, набитом свалявшимся оленьим волосом. Спать и спать до того зябкого утреннего часа, когда до слуха доносился властный рев приближающийся "студебеккеров". Сходство с живыми существами еще более усугублялось этим требовательным утренним зовом.
Строительство продвигалось медленно. Груды гальки проваливались в бездонную тундру, в оттаивающую вечную мерзлоту, и надо было возить и сыпать еще и еще, чтобы образовалась взлетно-посадочная полоса, на которую мог приземлиться хотя бы такой неприхотливый самолет, как ЛИ-2.
Через три недели после нашего приезда, когда приблизилось время моржовой охоты, стало ясно, что работать здесь придется еще долго. Улакцы, нуукэнцы и жители северных поселений полуострова стали проситься домой, но о возвращения не было и речи.
Однажды после позднего ужина к нам в столовую пришло районное начальство: председатель исполкома, мой земляк, какие-то важные военные и гражданские чиновники. Среди них был и знакомый мне секретарь райкома комсомола Инки. Устроили что-то вроде митинга, на котором много чего было сказано о сознательности и патриотизме. Когда же улакский охотник Кукы заявил, что все это и так понятно, но если не забить на зиму моржа, то некому будет быть сознательным и патриотичным, его грубо прервали и посадили в дальний конец палатки.
После этого митинга несколько человек из ближайших селений попросту сбежали.
Тогда на строительстве наглухо закрыли ворота и поставили часовых.