Роман П. И. Замойского "Лапти" - своеобразное и значительное произведение советской литературы. С большой глубиной и мастерством автор раскрывает основные проблемы социалистической реконструкции деревни конца 20-х годов.
"Крестьянство и все то, что происходит в деревне, описано Замойским с той поразительной свободой и естественностью, которых, с моей точки зрения, не достиг еще до сих пор ни один художник, писавший о крестьянстве. Это само по себе есть что-то поразительное", - говорил А. А. Фадеев.
Содержание:
Книга первая - Левин Дол 1
Часть первая 1
Часть вторая 20
Часть третья 40
Книга вторая - Поворот 60
Часть первая 60
Часть вторая 76
Часть третья 88
Книга третья - Столбовая дорога 107
Часть первая 107
Часть вторая 121
Часть третья 136
Послесловие 153
Примечания 155
Петр Замойский
Лапти
Книга первая
Левин Дол
Часть первая
Зри в три
Гнали стада.
Резкие удары кнута оглашали улицу.
Парни и девки бежали встречать коров и овец.
Солнце опускалось за опушку гореловского леса. Медленно и низко плыла тяжелая туча, отливая кровавым заревом. Озаряясь молнией, она гулко вздыхала раскатами грома.
Из окна ветхой избенки, стоявшей неподалеку от синей, с пошатнувшимися крестами церкви, наискосок от сельсовета, высунулось женское лицо. Тревожно поглядела женщина по сторонам и звонко позвала:
- Аксю-ютка-а!
Босоногая шустрая девчонка опрометью выбежала из-за угла погребицы.
- Что, мамка?
- Аль ослепла? Стадо гонят… Где у тебя Гришка-то?
- Он в глине балуется.
- Гляди, как бы коровы не задавили… А Петька где?
- За мазанкой с Ефимкой.
Тогда, еще более высунувшись и перевесившись через подоконник, мать крикнула:
- Петька-а-а!
- Э-эй! - донеслось от мазанки.
- Беги, сынок, за коровой. Опять к кому-нибудь в огород забежит. Кольнут вилами в бок - и гляди тогда.
Петька с Ефимкой побежали в конец села.
Туча закрыла полнеба, надвигалась ближе, становилась угрюмее. Пронесся порыв ветра, зашумел деревьями. Вырвало с чьей-то крыши клочья соломы, взвило вверх. По дороге несся огромный столб пыли… Вдруг ослепительно сверкнула молния, и сразу же раздался удар грома. Косяком, с ветром и пылью, хлынул крупный дождь. Тревожно закудахтали клушки, за ними, спотыкаясь и падая, неслись цыплята. Вскачь по переулку мчались с поля подводы.
- Аксютка-а! - испуганно закричала женщина. - Где ты запропастилась?
- Тут я, мамка, тут. Гришку несу.
Ливень бил в стекла, щелкал по дощатым сеням, по крышам. Вразброд, тревожно и громко блеяли овцы, шарахаясь в стороны от быстро несущихся жеребят, ревели и бежали коровы.
Девки и бабы, подхватив подолы сарафанов, гнались за овцами, на бегу ловили их.
- Дьявольщина! - ругалась тетка Елена, упустив из рук ярку. - Глядите-ка, всех овец разгоняли. Где их теперь найдешь!
- Васька! - кричала от церкви другая женщина. - Наша, что ль, Осенька лежит? Ухо расхвачено у ней?..
- Нет… У этой на лбу звездочка.
- Гляди, звездочка… Месяц увидишь, коль упустишь.
Мокрый и усталый, шел вдоль дворов пастух. Ему теперь все равно, куда разбежится скотина.
Дождь затихал. Потянуло ветерком. Пахнуло травой, прелым навозом.
Петька пригнал корову.
- Опять в огороде у кого-нибудь была? - спросила мать.
- А где же ей быть? Набаловалась.
- Гони во двор. Сам в избу иди, переоденься. За топкой надо сходить. Завтра хлебы, а топка сырая.
После уборки сели ужинать, а потом Петька с Аксюткой ушли спать. Прасковья осталась подмесить тесто.
Вошла молодая вдова Дарья.
Седьмой год идет, как нет ей вестей от мужа. Сколько она ни писала и ни ездила в город, мужа не нашла. Обращалась в какое-то бюро, которое взялось было отыскать ее мужа, но сколько ни ждала, никаких известий не было.
А жила с мужем всего около года.
- Ну, как твой-то? - спросила она Прасковью.
- Скоро к нему собираюсь.
- Проведать?
- Маслица отнести, еще кое-чего.
- Вот тебе раз! Иль у них этого добра нет? То, бают, комиссары все продукты захватили, а то маслица отнести.
- Зря болтают. Была я намеднись в ихней столовке. Щи одни.
- А на самой фатере была?
- А то разь нет.
- Гоже небось?
- Какой гоже: мешки соломой набиты.
- Болтай, Пашка!
- Ей-богу, не вру.
- Гляди-и! Твой-то мужик жох. Живо какую-нибудь заведет на мешке-то.
Не первый раз слышит Прасковья такие намеки.
- Пущай.
- Как пущай? А ты, покуда он близко, на веревочке держи его. Почаще наведывайся. Улетит - не поймаешь.
Прасковья соскоблила с ладоней тесто, завязала квашню и сердито двинула ее на лавку.
- Зачем вы все зря говорите?
- Слухи, Паша, ходят. Наши бывают в городе, тебе-то не бают, а все мне.
- Какие слухи?
- А такие. - Она загадочно добавила: - Разные.
- Мой не такой.
- То-то и толкую… Гляди в оба, зри в три.
Пришел дядя Яков.
- Паша, сенокос в воскресенье сама делить пойдешь, аль мне там вместе с тобой отхватить?
- Режь вместе.
Дядя Яков оглядел ввалившийся в избу простенок, постучал по нему кулаком.
- Эх, Пашка, сходила бы ты к Степке, попросила бы хлыстов десять. Вывалится стена, чего тогда!
- Нет, дядя Яков, лучше сдохну, а не стану говорить ему. Опять начнут болтать: "кому - на, а кому - нет". Спасибо, на хворосте умылась. Все глаза продрали мне. Стыдно на улицу выйти.
- Дело хозяйское, не перечу. Ты когда же идешь к нему?
- В это воскресенье.
- Ну, с богом.
Дядя Яков ушел, а Дарья стояла у двери.
- Я тоже пойду. Забегла к тебе только сказать. Попомни слова мои.
- Болтай больше.
- Люди бают, не я. Мне што… я для тебя…
И ушла.
Долго, облокотившись на квашню, сидела в задумчивости Прасковья.
"Нет, надо самой все узнать… Неужто и вправду он… Что я тогда делать буду?"
В воскресенье, еще до звона к утрене, Прасковья напекла сдобных лепешек, завязала их в узелок, натискала в горшок нетопленого масла, в другой наложила свежего творогу с густой сметаной, "закалила" два десятка яиц и собралась идти в город.
Петьке с Аксюткой наказывала:
- От двора, ребята, никуда не бегайте. В случае какая грешина , тащите все на конопляник.
С двумя узлами вышла межой на гумна, а с гумен тронулась дорогой, по ржаному полю.
Бурая зацветающая рожь тихо шелестела колосьями и клонилась от утреннего свежего ветерка; вдали ярко освещенные только что показавшимся солнцем виднелись яровые. Овсы хотя были зеленые, но уже кое-где выбросили ранние метелки, а проса широкими перьями лезли вверх и глушили собою березку, молочай, осот.
- Проса гожи! - невольно проговорила Прасковья. - Каши нынешний год много будет.
Из-под ног вспорхнула перепелка, за ней пулей взвился жаворонок и запел.
Донесся звон колокола. Медные перегуды плавали по полям, густо дрожали в воздухе и далеко замирали в синеющих далях.
А вот степь, которую сегодня будут делить, вот и лес. Дубровки. Столетние дерева покойны… Лишь изредка встряхивали они своими косматыми вершинами. На опушке леса трава мягкая, словно ковер, и запах от нее приторный, дурманящий.
Где-то на ближнем дереве глухо ухнула кукушка. Прасковья, радуясь и этому свежему утру, и бодрости своей, и тому, что она идет к мужу, звонко крикнула:
- Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?
По лесу гулко перелилось, удаляясь:
- Ы-ыть…
Помнила она: придут, бывало, сюда с гармошкой, заберутся в самую глушь к роднику в овраге и сидят. А вверху над ними - круча, а на самой круче - пустующая сторожка с зияющими отверстиями окон.
Потом хороводом выйдут на поляну. Зальется двухрядка, раздастся звонкая песнь, поплывет по обрыву, по долине, усеянной цветами, и потонет где-то на окраине леса. В луга тронутся. И луга, пышные, нарядные, будто поют с ними вместе. Вот покорно склонили головки синие колокольчики, вот качается ковыль и трясет серебристой бородой, а вот задорно играет ветерок в белых кудряшках пахучей кашицы.
- Кукушка, кукушка…
Молчит кукушка.
"Что это я, дура, с ума сошла аль маленькая? Торопиться надо… Вряд к вечеру дойти. Ведь сорок верст".
Дарьины слова вспомнила: "Зри в три".
"Сплетни одни… Мой - не такой…"
На перекрестке Прасковью нагнала подвода.
- Эй, Пашка, аль в город?
- Туда.
- Гостинцы, что ль, в узлах-то несешь?
- Да так, кое-чего.
- Подкорми, подкорми его… Чего ж, садись, подвезу!
Дядя Егор остановил лошадь. Прасковья села.