- Давно легли спать-то? - спросила Прасковья, снимая платок.
- Да-авно… Мы все тебя ждали.
- А ужинали?
- Ну да, ужинали, а как же!
- Гришка плакал?
- Ну да, плакал, ей-богу. И смеется и плачет. Я ему кашки давала, он мно-о-ого съел, А это чего у тебя в узелке?
- Отец гостинцев прислал.
- Тятенька прислал? Вот хорошо… Ну-ка, чего он прислал? Э-эх, ты… А Петька все дрыхнет и ничего не слышит… Он вчера с комсомольцами спехтакль разыгрывал. Бороду ему какую налепили, страсть одна! Я тоже была. С Гришкой тетка Елена оставалась.
Подбежала к Петьке, начала его тормошить.
- Эй, вставай!.. Ишь разлегся во весь пол… Брат-ка-а…
Петька зашевелился, почесался и сердито заворчал на Аксютку:
- Зачем разбудила? Все мать ждешь? Не придет она.
Аксютка всплеснула ручонками и захохотала:
- Э-эх, ты… "не приде-от"… А вот она как раз и пришла.
- Ври! - перевернулся Петька и быстро вскочил. - Эх, и верно, пришла… А я и не слыхал… Небось устала?
- Немножко.
- Как ты поздно… Я уже думал, ты не придешь…
- Все пешком шла, одна…
- Кто знал, - надо бы лошадь чью навстречу послать…
- Ничего, дошла.
- А тятька что там, как живет?
- Вот гостинца прислал.
Сняла полотенце, утерла щеки, незаметно - глаза.
- Да… - протянул Петька, вглядываясь в лицо матери, - устала ты здорово… Чего-то все лицо у тебя… такое… сырое?..
- Могуты нет… Шла, шла… Индо вот в слезу бросило… Ноги ломит…
Аксютка насчитала двенадцать кренделей, разложили их и гадала:
- Это - мамке, это - братке, это - мне… А вот энта кучка - Гришке… А ежели бы ему не давать, то всем достанется по четыре.
- Положи! - сердито крикнул Петька. - Завтра самовар поставим.
- Эх, положи, - вытаращила Аксютка глазенки и капризно склонила голову набок. - Я еще рыбку погляжу… Какая она жи-ирная! Гляди, братка, жиру-то сколько, индо вся сырая.
- Когда сам приедет? - спросил Петька.
- Скоро обещался.
- К жнитву бы…
Аксютка подскочила к матери, обняла ее и, заглядывая в лицо, защебетала:
- Мам, мамочка, у тятяни, скажи, есть помощники? Кто-нибудь есть?
- Знамо, есть, дочка. Нешто без них.
- Вот, вот. А то одному-то небось тяжело.
- Есть, как же…
- Вот-вот… А Петька мне, слышь: "не-ет". Э-э, што, нарвался? - поддразнивала она Петьку, показывая ему кулак. - Говорила - есть, а ты…
Давно уже Петька, не отрываясь, глядел на мать. Его черные отцовские глаза в упор уставились на нее, измученную. Сквозь туман видела Прасковья, как у сына пробежала тень по лицу, а от глаз к ушам тонкой змейкой взметнулась складка морщины. Вот так же, бывало, глядел Степан, когда догадывался, что Прасковья скрывала от него что-либо.
Завозился Гришка в зыбке, заплакал. Подошла к нему, незаметно вытерла свои глаза. Гришка, почуяв мать, потянулся к ней на руки.
Сонный, теплый и пахучий, толкнулся к груди. Когда насосался, тут же прислонился головкой и уснул.
Петька с Аксюткой пошли в погреб за молоком, а Прасковья положила Гришку в зыбку. Не слышала, как тяжелая слеза скользнула по щеке и упала ребенку на лоб. Гришка шевельнул бровями, но не проснулся. За ужином Петька съел всего один кусок селедки и полкренделя. Лег и долго вприщурку смотрел на мать:
"Что она не ложится?"
А когда легла, подполз и тихо, на ухо, спросил:
- Ты о чем плакала?
Мать помедлила и ответила уклончиво:
- Устала я… Вот и плакала… Ты спи, скоро вставать надо.
Утром Петька проснулся раньше матери. Украдкой взглянул и заметил, что лицо у нее было красное, опухшее, а подушка под щекой мокрая.
"Ночью плакала…"
Скоро проснулась и Прасковья. Взяла ведро, пошла во двор доить корову. Потом проводила ее в стадо, затопила печь. Петька сходил за водой. Аксютка чистила картошку на похлебку. Началась обычная уборка.
Гришка уже сидел в зыбке и играл. Перед ним на ниточке болтался крендель, и он ловил его, но никак поймать не мог. Крендель бил его то по носу, то по лбу, а в руки не давался.
Пока мать дотапливала печку, Петька занялся самоваром. Скоро совсем убрались, вымыли лавки, стол, подмели пол и сели завтракать. Пузатенький самовар изо всех сил пыхтел на лавке.
После завтрака пришли бабы. Начали спрашивать Прасковью, как она шла да как дошла, а сами косились на Петьку. Прасковья знала, что бабам не "как шла да как дошла" нужно, а другое: про Степана узнать. Только Петька мешал. Но скоро он ушел на улицу, Аксютку позвали подружки, и тогда бабы, облегченно вздохнув, придвинулись ближе к Прасковье. У всех на уме было одно: "узнать", но сразу спросить тоже неловко. Да и сама Прасковья молчала.
Первой начала тетка Елена. Кашлянув, она вздохнула, поглядела в окно и притворно-весело спросила:
- Чего молчишь, аль в рот воды набрала?
- А чего мне? - тоже ответила Прасковья.
- Поправился, что ль?
- Немножко поправился.
Марина, толкнув локтем Дарью, тоже спросила:
- Небось скучал по тебе, Паша?
Ее сердито перебила Авдотья:
- Поди, как ему скушно! Мало их там…
А Дарья сквозь зубы проронила:
- Может, и зря.
- Знамо, зря! - подхватила тетка Елена, сердито поглядев в окно. - По дурости развели болтовню.
- Он все в том доме? - спросила Марина.
Прасковья чувствовала, как тяжело говорить неправду своим бабам, потому и отвечала неохотно:
- На фатеру переехал.
- Вон ка-ак, - протянула Марина и весело выкрикнула: - Небось и перины теперь у него?
- Кто про что, а Марина про перины, - вздохнула тетка Елена.
Марина обиделась и досадливо взвизгнула:
- А-а, бабы-ыньки-и, сами-то зачем пришли?..
И еще ближе сдвинулись к Прасковье, глядели в упор. И вот шепчет Авдотья:
- Паша, ты без утайки нам, не обмани…
Молчит Прасковья. Видит она: вот кот лапкой умывается, хвостом из стороны в сторону помахивает, вон Дарья ногой по полу шаркает, тетка Елена часто-часто фартук теребит.
- Было, што ль, Паша?..
И тихо, чуть слышно ответила им Прасковья:
- Было…
Дружно заговорили о хозяйстве, о сенокосе, яровых. Сошли на ребятишек - постоянную заботу.
- Пора тебе, Паша, отнимать Гришку-то, - посоветовала тетка Елена.
- И то, сама думаю.
- Вон какой он большой. Небось кусается.
Одна Дарья молчала, но у той свое горе: свекровь из дома гонит.
У церковной сторожки кто-то отбивал косу, бабы шли по улице с граблями.
В избу вошел дядя Яков, тетки Елены "сокровище". Увидев баб, развел руками, сердито наморщил брови и крикнул:
- Это что за бабское собранье тут? Кто вам разрешил? Марш по домам!
Дарья оживилась, вскинулась на него:
- А ты кто такой?
- Я самый старший над всеми бабами. Глянь, и старуха моя тут!
- То-то ты и приперся. Боишься, как бы кто не польстился на нее! - засмеялась Марина.
- Ты, я вижу больно горяча, Маринка.
- Не мерзну.
На улице орал Данила, вестовой:
- Бабы, сено согребать - пересохло!
Подошел к Прасковьину окну:
- Комиссариха, посылай сына аль сама иди.
Бабы ушли, а дядя Яков в дверь крикнул:
- Сама, что ль, пойдешь?
- Сама.
В избе осталась одна только тетка Елена. Она долго глядела, но не на Прасковью, а на зыбку. Взяла в руки веревку от зыбки, зачем-то дернула за нее и, глядя в пол, сквозь зубы спросила:
- Говори теперь: одна я одинешенька с тобой.
- Чего говорить-то? - испугалась Прасковья.
- А правду всю.
Прасковья уперлась взглядом на свои ноги, обутые в лапти. Сначала заметила, что кочета лаптей обшмыгались, лыко размочалилось… Потом весь лапоть начал пухнуть, раздуваться, и вот он совсем расплылся.
Тетка Елена тревожно заметила:
- Что ты, дура?!
Две слезы показались, оторвались, скатились по щекам. Тетка Елена разогнула спину и, сама чуть не плача, крикнула:
- Да ведь и черт с ним, коль такое дело!
Но у Прасковьи уже передернулись губы, в бессилье закачалась голова, а сама она беспомощно облокотилась на плечо тетке Елене.
Сквозь рыдания Прасковья говорила:
- Тетка Елена, четырнадцать годов, а?.. Не поле перейти, четырнадцать… Да што это такое… а?
Но тетка Елена словно не слушала ее.
Она продолжала:
- Не убивайся. У тебя дети. Их надо растить. А ты на миру не пропадешь.
По улице гуськом тянулись бабы, забросив грабли на плечо. В избу вошел Петька. Прасковья быстро отерла лицо.
- Мама, ты сама хочешь идти?
- Сама.
- Оставайся дома, отдохни, а я пойду.
- Отдохну, сынок, придет время.
- Ну, тогда пойдем вместе.
…Стоят знойные дни, солнце светит сквозь желтую дымку: вечерами усталое, как и люди, с бордовым загаром, сваливается оно на вершины леса и далеких гор.
Рожь косят по утрам и после полудня. В обед долго лежат в обносах или под телегами, обливают себя водой, отдыхают.
Блестит, щетинится колкое золотистое жнивьё, тихо и задумчиво стоит последние сроки нескошенная рожь, роняя жесткие зерна на сухую, пепельно-молочной пылью покрытую землю.
Жарко. По черному вспаханному пару тяжело шагают крупные грачи, железными когтями сердито разгребают землю - ищут червей. Спугнутые собакой, ошалело, с глухим клекотаньем подымаются и тут же комьями падают в борозды.