- Простите меня. Я вас заставила волноваться... Мы с Колей любим друг друга... Мы - муж и жена.
- Да, мы решили, - заикаясь, пролепетал Пчелкин, -мы с Линочкой решили пожениться...
- Ка-ак? - воскликнула мать и закрыла беспомощно глаза.
Свадьба была тихая, по-семейному, без знаменитых гостей и традиционного генерала. Вот разве что Осип Давыдович Иванов-Петренко заменял его. Но он был свой человек и в доме директора "Нашиздата" и в мастерской художника Пчелкина.
Николай Николаевич был безмерно счастлив. Говоря словами Л. Фейхтвангера, "с изумлением он отдавался этому новому никогда не испытанному чувству". Вот это настоящая жизнь; до сих пор он не жил, а прозябал в каком-то полусне... Линочка была для него всем, без ее совета и согласия он не делал ни одного серьезного шага, и, как говорится в мудрой "Испанской балладе", "ей он поверял те... тайны, которые до тех пор никому, даже себе самому не решался доверять... Есть такое блаженство, которое стоит любого унижения и впридачу вечных мук".
ГЛАВА ПЕРВАЯ
"Нужен голос, громко, как труба, провозглашающий, что без идеи нет искусства, но в то же время, еще более того, без живописи, живой и разительной, нет картины, а есть благие намерения, и только".
И. Крамской
С кистью и палитрой в руках Владимир ходил по комнате перед мольбертом и тихо насвистывал "песню индийского гостя". В коридоре зазвонил телефон. Никто из соседей не подходил. "Наверное, во всей квартире нет никого, кроме меня", - с досадой подумал художник и, положив на стол кисть и палитру, подошел к телефону. Звонили из журнала "Советский воин". Сотрудник отдела оформления спрашивал: готовы ли рисунки к рассказу "В разведке". Машков вздохнул в трубку, так что вздох этот был услышан на другом конце провода, и сказал с досадой:
- Рисунков нет.
- Когда же, Владимир Иванович? - В голосе сотрудника редакции звучало огорчение.
- Никогда. Я не могу иллюстрировать этот фальшивый рассказ. Автор - товарищ Брунин - имеет весьма туманное представление о разведке.
- Ну что вы, Владимир Иванович! - В голосе явное замешательство. - Рассказ подготовлен к печати. Одобрен редколлегией.
- Разведчики у Брунина, - продолжал Машков, - без труда захватили "языка" и возвращаются тем же путем, каким шли к немцам. Весь конфликт рассказа надуман.
Художник хотел пояснить, что это дело хорошо знает, сам командовал взводом разведки, но, подумав, что это нескромно, умолчал о себе и спросил:
- А где он воевал, этот товарищ Брунин?
- То ли в Алма-Ате, то ли в Ташкенте, - в ответе прозвучала откровенная ирония. - Хорошо, Владимир Иванович, я доложу ваше мнение начальству.
Возвратясь к себе в комнату, Машков отыскал на столе среди газет и бумаг злополучный рассказ, грустно взглянул на слепой машинописный текст. Наверное, это был четвертый или пятый экземпляр. "Правильно ли я поступил? Человек трудился, выдумывал, тратил время, на гонорар рассчитывал, небось уже и в долги залез, и вдруг такой оборот... И, собственно, какое мне дело до содержания. Есть редактор. Он одобрил, он отвечает. Да, но и я не могу иллюстрировать то, что мне не нравится. Пусть эти рисунки делает кто-нибудь другой", - сердито решил он и снова взялся за палитру.
На мольберте - портрет паренька с большими цепкими и в то же время восторженно-удивленными глазами. "Такие глаза были и у меня в детстве", - вспомнил художник. Он взглянул в зеркало на свое строгое, оттененное давним загаром лицо с покатым лбом и крутой волной темно-русых волос. "Парень в расцвете лет, - с грустной иронией подумал он о себе. - А юность-то ускользнула..."
Солнце заливало комнату. Машков подошел к окну, стал прислушиваться к гомону ранней весны. Капели звонко барабанили о ржавую жесть подоконника. В водосточных трубах громыхал падающий лед.
Художник вздохнул, вернулся к мольберту, убрал портрет подростка и на его место поставил картину. Взглянул на нее и поморщился. Непроданная картина напомнила ему о том, что нужно где-то доставать деньги и срочно платить старый долг. Он снял с себя рабочий халат и, засунув руки в карманы просторного серого пиджака, задумчиво зашагал по комнате.
Раздался звонок. Машков вышел в длинный узкий коридор и открыл дверь. На пороге стоял невысокий плотный майор в серой поношенной шинели.
- Гостей принимаешь? - густым голосом спросил майор, весело и хитровато уставившись на Машкова черными глазами.
- Аркадий Николаевич! - Машков порывисто обнял майора.
- Не ждал? - улыбнулся тот, снимая шинель. Он уселся в кресло и окинул художника долгим оценивающим взглядом.
- Признаться, не ждал, хотя часто вспоминал тебя. -Сверлящие глаза майора все еще изучали художника.
- Первый раз вижу тебя в штатском. Пожалуй, вот так, на улице, узнал бы не сразу.
Гость осмотрелся. Машковы занимали две комнаты коммунальной квартиры, в которой жили три семьи. В одной - тесной и темной - была спальня Валентины Ивановны, матери художника, формовщицы, в другой - большой и светлой, с высоким потолком и балконом, - обитал Владимир.
Комната обставлена скромно. Посредине - круглый стол, покрытый скатертью. У окна - другой стол, письменный, заваленный книгами, бумагами, репродукциями, альбомами, красками. Это было единственное место в квартире, где дозволялся такой беспорядок. Диван, покрытый стареньким ковром, прильнул к стене, увешанной этюдами, портретами, фотографиями.
- Значит, здесь, в этой обители, ты ешь, спишь и творишь свои шедевры?
Машков молча кивнул и продолжал хлопотать у круглого стола, гремя тарелками и чайными чашками.
Аркадий Николаевич Волгин рассматривал стоящую на мольберте картину.
- Хорошо схватил! - Аркадий Николаевич поднял быстрые глаза на Владимира и с довольным видом облизал сухие губы.
На холсте небольшого размера выписана светлая комната, похожая на мастерскую художника. И окно с балконом, и голубые плюшевые гардины. Даже обои те же -светло-оранжевые, мягкие, без крика. Обстановка только другая. В одном углу - пышная ветвистая пальма, в другом - письменный стол с красным сукном, за ним - пожилая седоволосая женщина с лицом не столько строгим, сколько озабоченным. Напротив нее в глубоких кожаных креслах сидят юноша и девушка. Они, видно, волнуются. На лице юноши пылает румянец. Он сидит в профиль к зрителю, выражение глаз его можно читать по дрожащим длинным ресницам, беспокойные губы выдают волнение. В руках девушки живые цветы... А за окном мороз. Пушистый снег легким валиком лежит на перилах балкона. Он не тает на солнце, а лишь сверкает веселыми блестками. На столе перед пожилой женщиной - незаполненный бланк, в ее руке застыло перо. Еще минута, и в жизни двух молодых людей свершится нечто очень важное, быть может, самое важное, и кажется, что женщина с сединой в волосах спрашивает: "А вы хорошо подумали?"
Картина называлась "В загсе".
Волгин долго, внимательно всматривался в нее. Он хотел понять, что задело сокровенные струны его души, то самое, что не постигается сразу. "Хорошо" - это оценка, которую он мысленно дал понравившейся ему картине. Теперь он искал для себя самого ответа: чем именно понравилась? Тем, что он слишком хорошо понимал и чувствовал состояние всех троих ее героев? А потом - эти контрасты! Мороз и солнце.
Юная смущенная девушка, еще не знающая, что такое жизнь, семья, супружеское счастье, и рядом - женщина с жизненным опытом. Волгин внимательно всмотрелся в ее лицо, в глаза, устремленные на девушку, и нашел в них отражение каких-то глубоких чувств, точно женщина эта была одновременно учительницей, судьей и матерью.
- Ловко схватил! - повторил Аркадий Николаевич. -Или, может, себя изобразил? - Владимир уклонился от ответа.
- Вчера на художественном совете забраковали, -мрачно сообщил он и двумя руками отбросил назад рассыпающиеся волосы. - Предложили "доделать". А у меня на нее договор.
- Доделать? - переспросил Волгин. - А что доделать?
- Вот этого-то я и не знаю, - с грустной усмешкой сознался художник.
- Худо. Значит, работал-работал, и все впустую. Так я понимаю?
Владимир через силу улыбнулся.
- Выходит, так. У художников это случается...
- Гм... - Волгин нахмурился. - А как думаешь дальше жить?
- Дальше? - задумчиво переспросил Владимир. -В студию военных художников приглашают...
- Ты согласился? - перебил его Волгин.
- Работа там интересная, но... Посоветуй, Аркадий. А может, не идти мне в студию? Тематика у них ограниченная. Там надо быть баталистом...
Аркадий Николаевич прошелся по комнате, глухо покашлял.
- Как же тут советовать, друг? Тебе видней. Справишься - иди, сомневаешься - подумай.
- Выходит, опять погоны. Ты снимаешь их, а я должен надеть?
- Кому что. - Волгин передернул плечами и, должно быть, отводя скрытый упрек Владимира, добавил: - Солдаты возвращаются домой не отдыхать. Ведь дел то у нас... -Он остановился, сощурил глаза, словно для того, чтобы мысленно представить, как много дел впереди, и сжал жилистую руку в крепкий кулак. - Руки чешутся по работе. Вот эту нынешнюю мирную жизнь и показать бы...
Владимир легко поднялся, достал из-за ширмы портрет подростка, прислонил его к стойке мольберта, спросил:
- Не узнаешь?
Аркадий Николаевич с минуту смотрел напряженно и наконец сознался:
- Не узнаю.
- Коля Ильин!
- Сын Никиты?! - вскочил Волгин с дивана и словно перед начальством поправил военную гимнастерку. - Я ведь его не видел. Похож на отца. Видать, такой же упрямец, с характером. Учится?