Бранились, издевались, а огорчение росло и переливалось через край: все-таки струсили, ушли с ярмарки, а там вон какое веселье, какой влекущий шум. Темнеет. Ниже стала заря. Сквозь мелкое, сизо-черное кружево верб просвечивают ее красные брызги. Задрожали золотые огоньки на ярмарке. Жмурятся, гаснут, вспыхивают. Кружатся вместе с каруселями, приседают, прячутся, выпрыгивают снова, сходятся и расходятся. Смех дрожит. Веселый визг выбегает наверх. Музыка, похожая на жалейки, мягко звенит и растекается струйками, как тихий вешний дождь в лесу…
- Была не была, пойдем! - решительно говорит Роман, - Наскочит - угощу свинцом…
- Очень свободно.
- Вот он… верный мой товарищ!..
Роман вынул револьвер и любовно потрогал его пальцами. Гулевой с минуту почтительно безмолвствовал.
- Штучка славная! - сказал он наконец. - С этакой опасаться нечего…
- Волк собаки не боится, да лаю не любит! - с достоинством ответил Роман. - Ну, идем, что ль?..
Вернулись на ярмарку. Чтобы поднять дух, зашли в харчевню к Букетову - тут в чайниках, под видом чая, можно было достать водки.
Было людно, тесно, шумно. Кучка запыленных казаков усталыми голосами горланили плясовую песню:
А я ему… а я ему: Се-ре-жа-а…
А он меня… А он меня… Ну-у-к-што-жа-а…
Перед входом плясал казак без шапки, в мокрой от испарины рубахе, забранной в штаны. Веки у него были опущены, брови изумленно приподняты, и на лице лежало глубоко-серьезное выражение. Короткий, точно обрубленный мотив частушки, с усилием выкрикиваемой усталыми, хриплыми голосами, как будто и родился тут, в том нелепом гвалте, смраде и грязи.
Среди тесно расставленных столиков Роман пролез к стойке, за которой стоял сам Букетов. Острая мордочка, вся в мелких морщинах, безотрывно следившая за всем, что было в полуосвещенном мраке балагана, на минутку остановила на нем пренебрежительно-деловой взгляд зорких, лисьих глаз. Прошла по сердцу Романа горечь новой обиды, - даже Букетов чувствует, что в кармане у него - пустыня, - и вспыхнула ненависть к этой деловитой, черствой фигурке, перед которой потные, грязные руки с такой готовностью клали кучки медяков и серебра.
- Чайничек, Иван Анисимыч, можно?
Слышит с досадой Роман заискивающие, просительные ноты в своем голосе, и хочется ему заплакать от злобного отчаяния.
- Какой размером? - сухо спросил Букетов.
- Полбутылец.
- Сорок.
- А за тридцать нельзя? Дороговато ведь сорок-то…
- Дорога своя голова, молодой человек, а для порядочных людей это не деньги. А рыск ты ни во что кладешь? Хочешь - бери, нет - ослобони место: не ты один…
Роман с болью в сердце положил двугривенный, который дал Гулевой и свои последние медяки. Букетов небрежно раздвинул их пальцем, пересчитал и бросил в окованную белой жестью шкатулку. Они звякнули, как битое стекло.
Водка была теплая и отвратительная на вкус. Они пили и отплевывались. Стоял в воздухе чад, запах подгорелого постного масла, терпкого пота, табаку. Разноголосый гам, как клубок пестрой шерсти, перекатывался от стола к столу. Звенела посуда. Неистово-дикое пение раздирало слух. Муть заполняла голову. Тошнило от выпитой водки.
- Таня Теряева давеча: "Приходи, - говорит, - вечером с гармонией", - сказал Роман, подпирая руками отяжелевшую голову.
- Таня?.. Ничего, девочка аккуратненькая. Не зевай, гляди…
Гулевой, качаясь вперед, близко наклонился к нему и дышал в лицо перегаром.
- А Фиенке я ворота вымажу дегтем! Не захватывай сразу помногу… Платками любит брать…
- Дарит?
- Шелковый!.. Желтый…
- Желтый цвет - разлучный. Ты розовый подари.
- Я подарю! Я-а подарю! - крикнул Гулевой, глядя сердитым взглядом на Романа, и ударил кулаком по столу. - Она у меня перестанет ломаться в поясу!..
Потом примирительно прибавил:
- Давай еще одну возьмем?
- А деньги?
- А вот она! - Гулевой достал из кошелька трехрублевку и гордо помахал ею в воздухе. Роман почтительно поглядел на эту грязную, захватанную бумажку, помолчал.
- Что же, можно…
Шатаясь и натыкаясь на столы, Гулевой с трудом добрался до стойки. Он все старался показать себя более пьяным, чем был на самом деле. Роман пощупал в кармане свой револьвер и с грустью подумал: "Верный мой товарищ!.."
Было мутно у него на душе, тоска сосала сердце. Похоже было, что он один на свете, что никто его не понимает и не ценит, даже белокурая Таня Теряева, - у ней голубые глаза и веснушки на носу, - даже она подсмеивается над ним… Но он докажет ей, что он уже взрослый человек… шутки шутить не охотник…
- Верный мой товарищ! - прошептал он, трогая ручку револьвера в кармане. То, что он носил револьвер, возвышало его в собственных глазах; револьвер должен придать ему весу, и нет только случая, чтобы воочию убедиться в этом.
Из мутного роя пьяных голосов до него долетел вдруг задорно-бранный крик Гулевого:
- Ты не толкайся! А то я толкану - от тебя мокро будет!
Он плеснул среди глухого, устало расслабленного гомона, как удар зыбкого удилища по воде, и пронесся над ним возбуждающим боевым кликом. Как-то сразу встрепенулся весь балаган, и, как осыпавшаяся лавина, весело надвинулась толпа к стойке.
- Мошенник, с… с…! - кричал Гулевой, держа у груди чайник с водкой. - Думаешь, я зюзю с табаком не выговорю - пьяный? Ты чего мне с трюшницы сдачи дал? Один полтинник? Давай мои деньги назад, на - твою водку!
Роман, весь дрожа от заигравшего в нем боевого восторга, с бьющимся сердцем протолкался через стену любопытных к самой стойке. В ушах у него прыгал нелепый мотив частушки: Се-ре-жа… ну-к-што-жа-а…
- Отойдите к сторонке! Не застьте! - звонким, повелительным голосом кричал Букетов, левой рукой осторожно придвигая поближе к себе шкатулку с деньгами.
- Деньги отдай! - снова взмыл голос Гулевого, дикий, озверелый.
- Деньги тебе? С-час! - решительно вздергивая головой, весь красный и кипящий, крикнул Букетов. - Тебе деньги?
Он наклонился вперед и правой рукой, которую держал все время под стойкой, сделал быстрый, широкий размах. Толстая нагайка звучно шлепнула по уху Гулевого. Толпа одобрительно охнула, - ловок был внезапный удар. Крикнули голоса:
- Это за что?..
Горячая волна хлынула в голову Роману. Замутило в глазах.
- Ты отдашь деньги ай нет? - задыхаясь, крикнул он и, ринувшись на Букетова, выдернул у него из-под руки шкатулку.
- Крра-у-ул! Грабят!.. - визгливым голосом закричал Букетов, и голос этот даже в том бурном шуме и крике, который вспыхнул вокруг стойки, выделился особенной оголтелостью: слышалось в нем озверелое отчаяние, захлебывающийся призыв ко всему человечеству о защите священного хозяйского живота.
Роман обеими руками поднял драгоценную шкатулку и бросил ею в Букетова. Она пролетела мимо, раскрылась, зазвенели рассыпавшиеся монеты и разбитые чайники.
- Ты отдашь деньги? - кричал Роман, вскакивая на стойку под дико-ликующий крик сочувственных голосов. Упоение схваткой опьянило его, наполнило сердце неиспытанным восторгом. Он выхватил револьвер и, не целясь, ткнул в сторону визжавшего Букетова.
- Отдашь ай нет? Говори! Гра-би-тель!..
Раздался выстрел. На миг как будто стало тихо. Но с новой силой взметнулся дикий, поощряющий рев, визг, звон, грохот. Десятки тяжелых сапог застучали по стойке. Хряснули доски от тяжести. Кто-то тяжелый, весь в поту, хрипло дышащий, ткнулся на Романа, сбил его с ног и сам упал рядом. Потом огромное, ревущее темное покрыло их обоих, придавило грузным клубком, смяло, перебросило раза два. Револьвер выскользнул из руки, и Роман в отчаянии укусил мокрую рубаху грузного человека, от которого шел кислый запах калины…
Следствием было установлено, что Роман Пономарев был зачинщиком разгрома харчевни мещанина Букетова и с оружием в руках покушался на захват денежной кассы. Дело было передано военному суду.
III
За два месяца до суда, 29 января, Романа перевели в губернскую тюрьму.
Этапный тракт из Устинска шел мимо родной станицы, в полуверсте. Верст за десять начала мелькать церковка из-за красноватой каймы голых верб. Потом выступили гумна с побуревшими скирдами соломы, черными полосками на белом небе вырезались журавцы и шесты с скворешнями. Вон и курени - маленькие такие, приветливые, и кизячным дымком как будто наносит от них. Сгрудились, как грибы на опушке, бурые соломенные, зеленые и красные железные крыши с пятнами снега. Улички - издали тоже словно игрушечные, узкие, причудливо извилистые, с кучками золы и навозу у старых, похилившихся плетней, с бурой накатанной дорогой, с воронами и галками возле нее. Все старое, хорошо знакомое, родное… И все как будто новое в тихой умилительной красоте своей и кроткой ласке…
Толпа чернела у дороги. Подошли ближе. Слышны стали причитания: мать, должно быть, голосила, старшая сестра Дуня, бабки, тетки… В санях стоял обвязанный платком Уласка - лица его не было видно, но Роман узнал эту маленькую, закутанную фигурку, и задрожали, задергались губы от горького смятения, туманом застлался свет в глазах.
Партия была небольшая. Конвойная команда - сговорчивая. Урядник охотно принял подаяния и для арестантов, и для себя. С готовностью согласился закусить - отец Романа заранее приготовил угощение. Сделали привал.