Они шли на стадион "Авангард" по главной улице города, через центр, мимо здания горсовета, традиционно именуемого "Белым домом", мимо заводского Дворца культуры, кинотеатра "Родина" и "дежурного" хлебного магазина "Колос", где обязательно покупали штук пять–шесть тёпленьких ещё, только–только с печи, усыпанных маком бубликов. Коньки связывали попарно шнурками и вешали на плечо. Под ногами звучно поскрипывал снежок, а в световых конусах придорожных фонарей хороводили крупные лёгкие хлопья, напоминавшие Лёньке бабочек–капустниц.
Покупали в кассе билеты (Лёньке подешевле, папе подороже), переобувались в холодной полутёмной раздевалке, натягивали, наконец, на ноги коньки, а свои ботинки отдавали на хранение специально приставленной для этого работнице гардероба, которая запихивала обувь в фанерные деревянные ячейки, похожие на посылочные ящики, и выдавала картонный номерок с кое–как нацарапанной на нём чернилами цифрой.
Из раздевалки, уже на коньках, неуклюже добирались по присыпанному снежком и затянутому ледовой коркой асфальту до главного входа на каток. Ещё несколько неловких шагов - и вот они уже стоят, наконец, у краешка спрятавшегося под толстым льдом футбольного поля и жмурятся от яркого света и разноцветья шапочек, свитеров и шарфов. Изрезанный причудливыми узорами лёд скрипит и звенит под коньками, в потоках света прожекторов клубится пар, из репродукторов льётся музыка:
По ночам в тиши
я пишу стихи.
Пусть твердят, что пишет каждый
в девятнадцать лет…
Лёнька был влюблён в певца Ободзинского, как девушка. Много ли понимает семилетний мальчишка, о чём там страдает звонкий сладкий тенор в репродукторе? Но Лёньку, тем не менее, голос Валерия Ободзинского неизменно приводил в состояние мечтательной задумчивости и волновал не меньше, пожалуй, чем финальный матч хоккейного чемпионата мира. Очень рано просыпается в малолетних музыкантах мучительная, совсем уже взрослая чувственность…
Они несколько минут стояли на краешке катка, не решаясь сделать первый шаг. Казалось им, что одно только неловкое движение, один неосторожный жест - и их сметёт этим буйным потоком весёлых раскрасневшихся конькобежцев и в бесшабашной праздничной круговерти понесёт, потащит по матовому стеклу ледового поля.
- Ну, шо ж ты? Па–а–шли! - решительно командовал отец и первым ступал на лёд, а следом за ним и Лёнька.
Первые ощущения были самыми приятными. Делалось вдруг легко, страшновато и удивительно: слабый толчок - и вот ты уже катишься в этой ослепляющей и опьяняющей лавине света, несёшься легко и быстро, почти не чувствуя ног, ты становишься по–кошачьи ловким и непривычно сильным, ты понимаешь, что в любую секунду можешь упасть и совсем не боишься падения.
Голос диктора то и дело бесцеремонно врывается в эту волшебную идиллию и возвращает с небес на грешную землю:
- Девушка в бордовой курточке! На нашем катке двигаются по часовой стрелке!.. Ребята, ребята - вон там, у южного прожектора! Стадион "Авангард" - не место для выяснения отношений!..
Диктор и Лёньку почтил своим вниманием - это когда Ковалёв–младший нашёл под скамейкой трибуны кривую сучковатую палку и, вообразив, будто это клюшка, принялся ею гонять по катку осколки льда.
- Девочка в зелёной шапочке! - крикнул диктор Лёньке. - Немедленно выбрось палку! Игры на льду с посторонними предметами неизбежно приводят к ненужной травматизации отдыхающих.
Наверно, диктор шпарил по бумажке. У него на каждый случай был заготовлен веский и убедительный тезис.
Минут через сорок Ковалёвы уходили греться в комнату отдыха. Там на сыром дощатом полу стояли длинные деревянные скамейки, между скамейками бродил жилистый, чуть подвыпивший старичок с напильником и предлагал свою бескорыстную помощь тем, кому нужно было "поправить" лезвие коньков, а в углу, у окна, уютно притулился приземистый буфетный прилавок, и позади него хозяйничала добрая, но ворчливая тётушка, похожая на многочисленных старушек из сказок Андерсена. Она царственным жестом выдавала всем желающим бутерброды с колбасой "Любительской", сваренные вкрутую и чуть тронутые синевой яйца и горячий чай. Лёнька и его отец разувались, вытягивали ноги, стряхивали с носков бог знает как попавший в коньки снег, превратившийся уже в хрупкие ледяные корочки. Лёнька шевелил пальцами ног и удивлялся тому, что эти движения, обычно такие простые и привычные, теперь требовали изрядного усилия. Отец стаскивал с Лёньки носки и энергично растирал подошвы сына своими тёплыми шершавыми ладонями, приговаривая излюбленное своё "ничё–ничё–ничё". Потом отдавал короткий приказ: "Обувайся!" - и шёл к буфетчице за чаем. Крепкий чай с сахаром стоил копейки три, а если с лимоном - то семь или восемь. Закуску, разумеется, Ковалёвы приносили с собой: бублики! И для Лёньки ничего в мире не было вкуснее, чем этот ароматный горячий чай в гранёном стакане, чуть позвякивающем в мельхиоровом подстаканнике, а в прикуску к чаю - мягкий душистый бублик с маком!
Потом отец придирчиво проверял прочность шнуровки на Лёнькиных коньках, самолично застёгивал куртку сына на все пуговицы, тщательно повязывал ему на шею шарф, и, вернув в буфет пустую посуду, Ковалёвы возвращались на лёд. Они катались ещё час или даже полтора. Ближе к вечеру на катке становилось многолюдно, на лёд выезжали главные городские виртуозы конькобежного спорта и фигурного катания, и начиналось подлинное шоу. Парни носились, как угорелые, во всех направлениях - и по часовой стрелке, и против неё, - прыгали, задирали ноги и устраивали силовые игры со сверстниками, совсем уже не слушая отчаянные возгласы диктора, который призывал расшалившийся молодняк к порядку; девушки же - стройные, высокие, красивые, - желая, очевидно, привлечь к себе внимание, пронзительно взвизгивали, громко смеялись и, принимая эффектные позы, старательно вычерчивали на ледовом поле замысловатые фигуры.
- Ну вот, - шутил отец, - старикам и детям здесь больше нечего делать.
Они возвращались в раздевалку, переобувались и шли домой. Отец молчал, а Лёнька тихонько напевал что–то из репертуара Ободзинского:
В моём столе лежит давно
Под стопкой книг письмо одно…
Они шли домой и наслаждались привычным уже, но каждый раз таким волнующим ощущением: ах, каким надёжным теперь казался им тротуар под ногами! Ах, какой мягкой была теперь обувь, а походка - упругой и бесшумной, как у кошки!..
А дома их встречала мама. Она бросалась к Лёньке так, словно не видела его по меньшей мере год, - помогала ему, как маленькому, раздеться, восхищалась Лёнькиным румянцем (как будто это и впрямь что–то особенное), вела сына умываться, а если была горячая вода, заставляла его влезть в ванну и греться. "Недолго, минут пятнадцать, пока согрею ужин", - говорила мама. А после горячей ванны и сытного ужина - что же ещё? Спать, спать…
7
По воскресеньям Лёнькины родители ездили на базар за продуктами. Вставали очень рано, часов в пять или шесть, - отец говорил, что потом там делать нечего, цены уже не те, да и купить нечего. Собирались тихо, неслышно, чтобы не разбудить сына. Лёнька ещё спал, когда родители, бодрые и возбуждённые, возвращались домой с сумками и авоськами, полными фруктов и овощей, и принимались готовить завтрак, продолжая негромко обсуждать цены на картошку, лук и помидоры. Лёньке поначалу было очень жалко родителей. Ему казалось, что это слишком уж тяжело - вот так, в выходной день, ни свет ни заря подниматься с постели и в переполненном автобусе ехать куда–то на окраину города за огурцами и морковью. Но однажды довелось попасть ему на рынок вместе с отцом, и Лёнька понял, что тут что–то есть: какая–то непонятная интрига таится в этом упорном поиске продуктов получше и подешевле. Возникает чувство, напоминающее азарт завзятого рыболова, который уже подходит к поросшему ряской пруду и на ходу разматывает снасти, предвкушая невиданный улов. Ты знаешь, что килограмм молодой картошки стоит, допустим, копеек шестьдесят или семьдесят, а тут тебе вдруг уступают за сорок или даже тридцать - только заберите. Приятно. Или в один чудесный солнечный день появляется первая клубника, торговки продают её пока что только стаканами и литровыми баночками, и это ещё дорого, родители вряд ли купят, но уже понятно, что скоро, через неделю–две, мать принесёт домой с базара много клубники, потому что убеждена в том, что "в сезон её нужно поесть как следует, чтобы потом не болеть". Мама выложит клубнику в эмалированную миску, переберёт, помоет, затем разложит в маленькие баночки и чашки, засыплет сахаром и, когда ягода пустит сок, будет выдавать Лёньке небольшими порциями на десерт - утром, днём и вечером, "понемножку, а то будет диатез". Оттуда же, с базара, придут в дом и другие не менее важные деликатесы: горох, вишни, кукуруза и, наконец, самое главное - арбуз! С арбузом не сравнится ничто - ни абрикосы (которых тут все называют жерделями), ни виноград, ни черешня. Отец нальёт в ванну холодной воды и пустит арбуз до поры до времени плавать себе и охлаждаться, ждать своего часа, а после завтрака вскроет торжественно и весело: внимательно прислушиваясь к сочному треску и придерживая арбуз ладонью так, чтобы он раньше времени не распался на части, разрежет его на "скибочки", затем отпустит руку, и зелёный полосатый красавец раскроется, распустится, словно экзотический цветок, обнажит сырую свою красную мякоть, чуть припорошённую сахаристой изморозью… Ходит Лёнька по базару между рядами, поглядывает на арбуз в отцовской сумке, глотает слюну и обмирает от удовольствия: дождаться бы, доехать бы до дому, и уж тогда держись, кавуняка, держись!..