- Хрен его знает… А по–украински говорить зовсим нэобовьязково, пан Лысёнок, - проворчал Валерка.
И тут за дверью вдруг как засопит что–то, как заскулит, зальётся визгливым лаем! Сразу стало ясно, что это не собака. Слишком уж искусственными, ненастоящими были те звуки - как будто там, за дверью, стоял полоумный сопливый бутуз, трёхлетний дебил, лупоглазый даун, страдающий аденоидами и хронической простудой, пытался продышаться через нос, пускал слюни и плакал навзрыд. Тяжёлый храп и сопение со свистом то и дело менялись на звонкое истеричное тявканье. Мальчишкам стало страшно.
- Вон яка холера! Это оборотень! - ахнул Колоб и попятился.
- Атас, мужики! - скомандовал Лысёнок и первый ломанулся на улицу. Лёнька и Валерка - за ним. Они едва не вышибли дверь подъезда. Отдышались только до дворе.
- Жуть! - поёжился Лёнька. - Шакалы у него там завелись с гиенами чи шо?
- Или напился с утра пораньше по случаю Рождества, - усмехнулся Вовчик, - и теперь блюёт под дверью, приличных людей пугает.
- А знаете, никакие это не шакалы, - задумчиво произнёс Колобок. - Он, наверно, видел из окна, что мы в подъезд вошли, вот и решил подшутить над нами. Дурака включил нам Пожарник…
- Вот урод!
И долго потом ещё они смеялись и рассказывали друзьям небылицы, вспоминая, как странный сосед изображал для них сердитого кобеля под дверью, называли Пожарника выродком и идиотом и совершенно серьёзно обсуждали целесообразность перебить ему все окна…
Но чуть позже кто–то совершенно случайно узнал о том, что совсем ещё недавно Пожарник был вполне нормальным мужиком, компанейским и весёлым, азартно играл во дворе в домино и часто ездил на рыбалку, но когда на острове Даманском погиб от руки китайца его единственный сын, кудрявый кареглазый Серёжка, шахматист и умница, сосед стал совсем другим, поседел, озлобился, сделался плаксив и злопамятен и вроде бы несколько раз лечился в психушке.
И тогда над Пожарником перестали издеваться. И даже иногда спрашивали у дяди Толи позволения недолго, буквально час или два, посидеть в бойлерной, погреться, или, если это летом, залезть на вишню и собрать в стакан немного ягоды "маме на компот"…
10
Несмотря на то, что почти всё своё свободное время Лёнька проводил во дворе с друзьями, по вечерам он всё же усаживался за пианино и занимался музыкой. Отцу, правда, не очень нравилось то, что это происходит вечером: именно в этот момент начиналась программа "Время", и, хотя там изо дня в день было одно и то же (речи Брежнева и Косыгина, борьба за мир во всём мире, дальнейший и неуклонный рост благосостояния советских трудящихся, отпор американской военщине, бесчинства израильских агрессоров, битва за урожай, рекордные надои и так далее), отец с трудом мирился с мыслью, что в этот вечер придётся обойтись без "последних известий". Втайне раздражаясь, он всё же отключал звук телевизора и потом с тоской поглядывал на экран, пытаясь угадать по движению губ диктора Игоря Кириллова смысл его сообщения, а в это время Лёнька играл свои гаммы и этюды. Только в самом конце программы "Время" отец вдруг подскакивал, как укушенный, и с громким возгласом "Тихо! Спорт!" включал звук.
- А шо у нас сегодня было? - удивлялся Лёнька.
- Интересно, как там "Шахтёр"…
Лёнька играл подолгу, стараясь довести своё исполнение до того уровня, когда уже не стыдно показать учителю. Однажды Виталий Сергеевич открыл ему простую истину: для того, чтобы стать хорошим пианистом, нужно заниматься с каждым годом на час больше: в первом классе - час в день, во втором - два часа и так далее. "Это что же, - удивлялся Лёнька, - скоро я и вовсе по полдня буду сидеть за пианино?" Но он упрямо старался следовать этому правилу: ставил на крышку инструмента будильник и музицировал, хмуро поглядывая на циферблат. Казалось, что стрелка замерла. Конечно, по три–четыре часа в день он не занимался, но когда что–нибудь не получалось, упорно отрабатывал одни и те же пассажи и фрагменты, не замечая времени.
Долго не давался Лёньке "Вальс" Шопена. Ноты принёс Забельский. Он сказал:
- Обрати внимание, как надо это играть, - и ткнул своим пальчиком в верхний левый угол нотного текста. - Con amore! То есть "с любовью". Совсем недостаточно выучить текст и исполнить его в точности. Это ты и так обязан сделать непременно. Но передать чувства, мысли, философию автора - вот сложнейшая задача, которую преследует любой мало–мальски уважающий себя пианист.
- Да, но… Шопен… - растерялся Лёнька. - Мы ведь раньше такое не играли. Наверно, это очень сложно.
- Не беспокойся, ноты адаптированы для начинающих. Справишься. На самом деле у Шопена это ещё сложнее, там четыре диеза, а в средней части целых пять бемолей. Кстати, если мне не изменяет память, в настоящем авторском тексте никакого "con amore" нет. Вероятно, это редакторская пометка.
- Зачем же он своевольничает?
- Кто?
- Ну, редактор…
- Гм… - Забельский задумался. - Очевидно, это у него что–то личное… Или, может быть, он написал это для того, чтобы ты лучше понял, как исполнять "Вальс". Ну, в самом деле, что такое "модерато" или "адажио"? В любом нотном сборнике ты это найдёшь с лёгкостью. "Модерато"… мм… довольно стандартный, безликий темп, играй, как считаешь нужным - так, как позволяет тебе степень твоей духовной зрелости. Понимаешь? Но иногда автор или редактор нарочно указывает совершенно оригинальный, необычный темп исполнения, и это заставляет тебя отнестись к пьесе с особым вниманием… "Кон фуоко" - "страстно, с огнём". "Кон брио" - "оживлённо, с жаром". "Кон аморе" - "с любовью"… Вот так мы с тобой выучим итальянский! Согласись, язык красивый, будит фантазию.
- "Квази уна фантазия", - вспомнил вдруг Лёнька надпись на первой странице "Лунной сонаты".
- Вот именно, "как бы фантазируя", - согласился Виталий Сергеевич. - Но обрати внимание: у Бетховена эта ремарка относится ко всей сонате номер четырнадцать. А знаменитая первая часть её исполняется всё–таки "адажио состенуто", то есть "медленно, сдержанно". А что, ты уже и "Лунную" пробовал играть?
- Конечно. Первую часть почти на память знаю, - с гордостью сообщил Лёнька.
- Ну–ну, - усмехнулся Забельский. - Это только кажущаяся лёгкость. На самом деле четырнадцатая соната Бетховена - произведение очень сложное и глубокое. Думаю, что восьмилетнему человеку не всё дано понять в ней… И не забывай всё же: на сегодняшний день наша задача - выучить "Вальс" Фредерика Шопена. Мелодия это довольно тонкая, изысканная, тебе понравится.
Нотный текст "Вальса" Лёнька выучил легко, но сама пьеса казалась ему скучной. Разумеется, он и прежде слышал эту мелодию, её часто транслировали по радио, но выяснять, какая такая во всём этом кроется загадочная "философия автора", ему не хотелось. Он совсем не чувствовал в исполняемой им мелодии той утончённости, на которую намекал учитель.
11
Однажды в субботу Лёнька условился с отцом, что, как только закончится музыкальный урок и Виталий Сергеевич уйдёт, они отправятся на каток. Будет всего четыре часа дня - вполне подходящее время.
Мама смахнула пыль с мебели и заранее налила для Забельского воду в стакан, поставила отстаиваться, и тут стрелки ходиков показали три часа. Обычно пунктуальный, Виталий Сергеевич на сей раз запаздывал. Отец то и дело поглядывал на часы и задумчиво ходил по комнате, потом от нечего делать включил телевизор. В который раз показывали фрагмент фильма, где поют песню "Если радость на всех одна, то и печаль одна…" На экране чьи–то крепкие ноги в тяжёлых, подбитых мехом сапогах шагали по узкому мостику. Кажется, это была тайга. Нервные неустойчивые аккорды аккомпанемента диссонансом врывались в светлую печаль мелодии. Потом исполнитель начал насвистывать, неспешно и точно. Было грустно.
- А как же каток? - беспокоился Лёнька. - Ведь ещё немного, и будет поздно…
Ну а случится, что он влюблён,
а я на его пути -
уйду с дороги. Таков закон:
третий должен уйти.
Время шло, учителя всё не было. Папа ходил по комнате и бормотал себе под нос: "Его не надо просить ни о чём, с ним не страшна беда…" - хотя песня уже давно кончилась. За окном шумела ребятня. Где–то за стенкой пела Эдита Пьеха. В комнате монотонно тикали ходики.
- Н-да, - изредка вздыхал отец, - что–то задерживается…
Прошло сорок минут, потом ещё тридцать. Если бы Виталий Сергеевич явился вовремя, урок теперь уже кончился бы, отец с Лёнькой собирались бы на стадион, мама готовила бы ужин, проверяя одновременно, надел ли сын тёплую байковую рубашку под свитер и вторые носки на ноги… Нет ничего неприятнее пустого ожидания.
- Ничё–ничё, он, наверно, уже не придёт. Должно быть, что–то случилось, - сказал отец. - А телефона, сам знаешь, у Виталия Сергеича нет. Подождём ещё немного и будем считать, что наша совесть чиста.
Через пятнадцать минут они быстро оделись, съели яичницу, поджаренную на сале и присыпанную петрушкой, выпили по чашке чая с бутербродом и уже направились было к выходу, но тут кто–то постучался в дверь - тихо, вкрадчиво, едва слышно.
Это был Забельский. Отец растерялся. Лёнька оторопел. Пришёл всё–таки, пришёл Виталий Сергеевич… Лёнька еле сдерживался, чтобы не заплакать. Плакать было стыдно: парню шёл уже девятый год, - но глаза предательски обожгло горячей волной и появилось ощущение песка под веками. Забельский стоял в дверях, прислонившись, будто в изнеможении, к косяку. Кроличья шапка учителя съехала на левое ухо, мохеровый шарф, вылезший из–под воротника пальто, живописной змейкой сползал на грудь, но, кажется, Виталий Сергеевич совсем не замечал беспорядка в своей одежде.
- Гостей ещё пускаете? - не здороваясь, чуть слышно спросил Забельский.