- Не то слово!.. Собралось шестьдесят человек. Половина своих, половина родных и гостей. Я думал, из меня дух вон выйдет. После одного тоста, его сказала младшенькая внучка, что статью мне редактировала да печатала, по ее капризу меня на руках прямо в кресле пронесли по всему дачному участку, обнесли вокруг самой большой яблони, а она как раз в эту пору уж так цвела!.. Аж вся белая, как сугроб снега. И на руках поднесли прямо к столу. - Старик, расчувствовавшись, ребром ладони смахнул с глаз навернувшиеся слезы. Потом как-то с захлебом облегченно вздохнул и платком вытер со лба пот. - Тем и живу, Леонид Максимович. Они для меня вроде бы жизненного эликсира. И театр тоже люблю. Присушил он меня. На всю жизнь присушил.
- А как здоровье супруги? - спросил Бояринов и тут же спохватился: "Чего же я лезу в душу старика? А вдруг она уже давно умерла, ведь ему уже девятым десяток пошел…"
- Все болеет, - вяло ответил Серафим Христофорович. - Давление замучило.
- Счастливый вы человек, Серафим Христофорович, а вот я - уже тридцать четыре, а ни жены, ни детей…
- Как же так-то? - старик сочувственно покачал головой.
- А вот так, - Бояринов вяло махнул рукой. - Был женат, а через два года развелся. Осечка. А теперь вот, когда обжегся на молоке, дую на воду.
- Да, плохо, плохо…
- Ваш очерк прочитаю сегодня же. И если в ним есть хоть маленькое зернышко, связанное с театром - обязательно включу в альманах.
Старый архивариус склонил голову на бок и, вытянув перед собой дрожащую руку, потряс ей.
- Там не только зернышко - там дуб с корнями театра и со всей его листвой. Да еще какого театра!.. МХАТа!..
- Почитаю, посмотрю, а сейчас… - Бояринов встал из-за стола, проводил старика до двери и крепко пожал ему руку. - Спасибо вам за все: за помощь в розыске косы, за очерк и за вашу беседу. Будьте здоровы. Доживем до вашего следующего юбилея, а он не за горами - кликните меня. От театра привезем вам корзину цветов и бутылку армянского коньяка девяностолетней выдержки.
- Нет, вряд ли дожить до этого дня… - устало сказал архивариус. Шаркая подошвами, он перешагнул порог и осторожно закрыл за собой дверь.
После ухода старика Бояринов еще некоторое время сидел неподвижно. Находясь под впечатлением беседы с архивариусом, он пытался хотя бы грубо вообразить жизнь большой семьи человека, связавшего свою судьбу с театром. И ему вдруг стало грустно - у него жизнь так никогда не сложится. Вспомнив о косе Лисогоровой, он позвонил Татьяне Сергеевне домой, и когда та спросила - зачем ему понадобилась ее девичья фамилия, Бояринов с расстановкой, почти по складам произнес:
- А это, милая Татьяна Сергеевна, - секрет фирмы.
- Какой еще фирмы?! - раздался в трубке повышенный голос Лисогоровой.
- Фирмы "Бояринов и Терновский". - Сказал и, не дожидаясь очередного вопроса Татьяны Сергеевны, положил трубку.
Все сходилось Не ясно было главное - где сейчас находится коса. Не пропал ли ее след?
Следующим этапом в поисках, как представлялось Бояринову, была встреча с дочерью Жемчужиной. Благо, что искать ее не нужно, она жила в доме на Арбате, недалеко от театра Вахтангова. Но тут же про себя решил: "На сегодня хватит Шерлок Холмс. Сегодняшний день тебе принес удачу".
Бояринов прошел в отдел кадров, узнал номер телефона дочери Жемчужиной и позвонил ей. Голос в трубке был молодым, бархатисто мягким. Представившись, Бояринов попросил Светлану Петровну принять его, на что она тут же, словно давно ждала этого звонка, ответила:
- Заходите, когда вам удобно. Но лучше завтра, после шести, где-нибудь в районе семи часов вечера.
Поблагодарив, Бояринов положил телефонную трубку. "Пока все идет, как по маслу. Итак: "Что день грядущий мне готовит?"
Тут же вспомнилась Магда. Ее зазывный тоскующий взгляд, когда она, проводив Бояринова до двери и крепко пожав ему руку, словно бы говорила: "Я очень одинока… А с вами мне хорошо".
Глава пятая
Поздно вечером, когда уставшая за день Москва затихает и улицы освещают только дежурные ночные фонари, Бояринов подошел к окну, широко распахнул створки и вздохнул глубоко, полной грудью. С четырнадцатого этажа башни, куда он вселился весной, панорама Сокольников с их старым парком и темными в ночи уснувшими прудами просматривалась только по огням, которые цепочкой тянулись по извилистому шоссе и по магистральным аллеям парка.
Закрыв глаза, Бояринов старался мысленно пробежать по дорогам беспокойно прошедшего дня. И вдруг, словно наткнувшись на препятствие, он вскинул голову и открыл глаза. "Стоп!.. Старик просил прочитать его статью и сказать ему свое мнение. Интересно, что может написать этот древний и немощный архивариус, перед глазами которого проплыло шестьдесят лет театральной Москвы? Не хочется возвращать ему его сочинение с отказом в публикации. Разобидится старина. И потом - Есенин… При чем тут Есенин? Хотя бы за что-нибудь зацепиться в его писанине…" - с этими мыслями Бояринов надел пижаму, выключил в комнате большой свет и включил торшер. Пододвинув его к изголовью дивана, он лег и принялся читать. На титульном листе статьи крупными, с разрядкой, буквами стояло название: "Это было давно…" Дальше пошел текст: "Осенью 1922 года вместе с основной труппой нашего театра я и еще несколько рабочих сцены выехали на гастроли за границу. Где только не побывали мы за два года!.. Исколесили всю Германию, Францию, Чехословакию… Ездили на поездах и плавали на океанских кораблях. После Европы продолжали гастроли в Америке и в Англии. В Нью-Йорке открылись "Царем Федором". Москвина и Качалова после спектаклей заваливали цветами. Потом много работали в Бостоне, в Чикаго, в Филадельфии… Во всех этих городах спектакли наши публика принимала бурно. Встречали мы там много русских эмигрантов. Сидят в зале, слушают русскую речь - и плачут. Работали мы на износ. После двухмесячного отдыха в Германии летом 1923 года мы дали несколько спектаклей в Париже и снова приплыли в Нью-Йорк. Потом играли в Детройте, в Вашингтоне, в Кливленде, в Питсбурге и снова в Чикаго и Филадельфии…
Слава русского театра росла от города к городу. Газеты нас хвалили до небес. Особенно величали талант Качалова. Я замечал, Василий Иванович очень тосковал по России, по Москве. Даже не скрывал этого. Бывало, зайдет к нам в цех, присядет с русскими рабочими и спросит:
- Ну как, братушки-ребятушки, тянет в Расею?
Мы хором отвечаем:
- Тянет, Василий Иванович, ох, как тянет!.. Глаза бы не глядели на эти этажи. Небо видишь, как из трубы… Скоро ли конец-то?
- Скоро, скоро, ребятушки… Гастроли наши подходят к концу. Потерпите еще немного.
В августе на следующий год мы вернулись домой. У некоторых на глазах были слезы, когда мы пересекли границу и под колесами была родная земля. Никогда раньше Москва не казалась нам такой родной и близкой.
Как и полагалось - месяц отдохнули и открыли новый сезон.
Я не был свидетелем первого знакомства Сергея Есенина с Качаловым. Но осенью об этой их встрече заговорила вся Москва. Есенинские стихи "Собаке Качалова" ходили по рукам, их распевали под гитару. Мне эти стихи дороги еще и потому, что я хорошо знал Качалова и его любимца Джима. Василий Иванович меня глубоко уважал и был всегда внимателен ко мне. А когда я однажды ремонтировал крылечко его флигелька во дворе театра, который когда-то был дворницкой избушкой, то я очень сдружился с его Джимом. Таких умных собак я больше никогда не встречал.
Уже в те годы я успел полюбить стихи Есенина, и эта любовь с годами крепла и становилась вроде бы моей религией души. Могу и сейчас часа три подряд читать его стихи наизусть.
Как я тогда хотел повидать Есенина!.. Несколько раз специально заходил в "Стойло Пегаса", просиживал там за кружкой пива целый вечер, но мне дьявольски не везло. Есенин не появлялся. Хотя бы издали повидать. Послушать его живой голос. А еще лучше - подойти к нему и пожать ему руку, ведь мы с ним земляки, рязанцы, он - из Константинова, а я из Клепиков. Жили мы через речку. Но судьба не дарила мне такого случая в Москве. Она распорядилась по-своему. Она столкнула меня с Есениным на Кавказе. А было это летом в 1925 году. Наш театр гастролировал в Баку. Открывались мы "Царем Федором". Заглавную роль в спектакле играл Качалов. Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь переиграет его в этой роли. В Париже после спектакля "Царь Федор" Качалова выносили из театра буквально на руках. А газеты!.. Какой шум поднимали газеты! "Гениальный артист", "Великий артист", "Волшебник Качалов"… Я и сейчас храню огромный рулон рецензий, которые вырезал из газет в Америке, в Англии, во Франции. Вот помру - мои внуки передадут их в архив театра. А сейчас я нет-нет, да развязываю этот рулон, вспоминаю молодость свою и театра, в котором прошла моя жизнь.
В первый же день нашего приезда в Баку по театру прошел слух, что здесь Есенин, что он простудился и лежит в какой-то захудалой окраинной больнице. Когда об этом узнал Качалов - он тут же распорядился узнать, где находится эта больница, чтобы на следующий же день утром навестить больного поэта.
Под вечер с моря дул сильный ветер, и у театра сорвало со столбов два рекламных щита с нашими фанерными афишами. Мне пришлось их подремонтировать и поставить на место. Электрическая лампочка на фонарном столбе горела тускло, я с трудом попадал молотком в шляпку гвоздя, работал почти на ощупь, по привычке, благо держал в руках молоток и гвозди с малых лет. У нас в роду в восьмом колене все столяры и плотники.