Камин? В моем доме? Нет-нет, тут все дело в носах. Не в черных расплющенных картофелинах, как у самого Коула, не в длинных носярах, как у меня, а в этих лишенных переносиц миниатюрных диковинах, которые сразу же, при рождении, автоматически поворачиваются на север. И продолжают указывать на север всю жизнь! Это дети, сошедшие со страниц иллюстрированных книг; именно этих детей имеют в виду дорожные указатели, мимо которых мы проезжаем в Юнионе, штат Нью-Джерси: "ЗДЕСЬ ИГРАЮТ ДЕТИ", "ВОДИТЕЛЬ, БУДЬ ОСТОРОЖЕН: МЫ ЛЮБИМ НАШИХ ДЕТЕЙ". Это те самые девочки и мальчики, которые "живут по соседству", которые клянчат у родителей автомобили - дети, соседей которых зовут не Сильверштейнами и Ландау, а Фибберами Макги, Молли, Оззи и Гарриет; их соседи - Этель и Альберт, Лоренцо Джонс с супругой Бел, и Джек Армстронг! Джек Армстронг - всеамериканский гой! И Джек - уменьшительное от Джона, а не от Джейки - как у моего отца… Именно эти дети "встревают" в радиопередачи, освобождая волну лишь с последним рекламным объявлением. Послушайте, мы все время обедаем с включенным радио; последнее, что я вижу перед сном - это подсветка шкалы радиоприемника - так что не говорите мне, что мы не хуже других, не говорите, что мы - такие же американцы, как они. Нет! Нет! Законными обитателями и хозяевами этой земли являются они - светловолосые христиане. И потому они вправе заводить любые песни - так, чтобы их было слышно на улице. И никто их не остановит. О, Америка! Америка! Быть может, для моих дедов Америка - это золото, валяющееся под ногами; возможно, для моих родителей Америка - это курица в каждом супе; но для меня - ребенка, который прежде всех прочих кинокадров запомнил лица Энн Резерфорд и Алисы Фей, - для меня Америка - это шикса в твоих объятиях, которая шепчет тебе: "Люблю, люблю, люблю, люблю!"
Итак: сумерки, замерзшее озеро в городском парке. Катаясь по кругу вслед за меховыми красными наушниками и развевающимися по ветру золотистыми прядями, я впервые понял значение слова "желание". С этим сердитому тринадцатилетнему еврейскому маменькиному сыночку не справиться. Прошу прощения за несколько цветистый стиль, но дни, о которых я сейчас рассказываю, были самыми мучительными днями моей жизни. Я понял значение слова "желание", я понял значение слова "боль". Вот эти восхитительные создания мчатся к берегу, стуча коньками идут по расчищенной сосновой аллее - и я направляюсь следом (если посмею!). Солнце клонится к горизонту, окрашивая все в пунцовые тона (в том числе и мой рассказ), я следую за шиксами на безопасном расстоянии, пока они не пересекают улицу и прямо в коньках заходят, хихикая, в небольшую кондитерскую при парке. К тому времени, когда я, наконец, решившись, открываю дверь в заведение, они уже успели развязать шарфы, расстегнуть куртки, и теперь потягивают горячий шоколад. О, эти носики - чудо из чудес! Когда раскрасневшиеся шиксы подносят чашку ко рту, то их носы целиком погружаются в нее - а потом выныривают, не запачканные шоколадом! Господи, взгляните, как невинно они едят в промежутке между обедом и ужином! Что за девочки! Обезумев, поддавшись импульсивному порыву, я тоже заказываю чашку шоколада - и напрочь перебиваю себе аппетит перед ужином, который неизменно начинается ровно в половине шестого, когда порог дома переступает "умирающий от голода" отец. Потом мы с шиксами возвращаемся на каток. Потом я катаюсь по кругу, держась вплотную к шиксам. Потом моему блаженству приходит конец - они расходятся по домам, возвращаются к обладающим безупречным произношением отцам, к спокойным матерям и уверенным в себе братьям, с которыми они живут в полной гармонии за гойскими занавесками. А я бреду в Ньюарк, к трепетной нашей жизни, скрытой от постороннего глаза алюминиевыми жалюзи, на которые мама копила деньги, экономя на где, много лет подряд.
С приобретением этих жалюзи мы невероятно подняли свой социальный уровень. Мама, похоже, полагает, что мы, очертя голову, катапультировались прямиком в высший свет. Солидная часть ее жизни посвящена ныне полировке планок жалюзи и сметанию с них пыли; днем она их вытирает, а вечером, раздвинув сверкающие чистотой планки, смотрит на улицу, на снежинки, кружащиеся в свете уличных фонарей… Смотрит и потихоньку раскочегаривает свою машину Тревоги. Как правило, до необходимой кондиции безумия мама доводит себя всего за пару минут:
- Ну, где он уже? - стонет мама всякий раз, когда из тьмы выныривают фары машины и… увы, автомобиль проезжает мимо. Где же, где же наш Одиссей? Дядя Хаим уже приехал, и Ландау из дома напротив уже вернулся, и Сильверштейны уже приступили к ужину - к пяти часам сорока пяти минутам все, кроме моего папы, вернулись в родные гнезда. А по радио передают, что с Северного Полюса в сторону Ньюарка уже движется буран. Все, можно звонить "Такерману и Фарберу", заказывать похороны и рассылать приглашения на поминки. Да-да, стоит только дорогам покрыться гололедицей - и отца, опаздывающего к ужину на пятнадцать минут, вычеркивают из списка живых. Конечно, он врезался в телеграфный столб и лежит теперь где-то на дороге в луже собственной крови. Мама входит в кухню. Лицо ее словно сошло с картин Эль Греко.
- Бедные мои изголодавшиеся армяне, - говорит она прерывающимся от волнения голосом. - Начинайте кушать, родные - ждать больше нет смысла.
А кто бы на ее месте горевал меньше? Вы только подумайте, что ее ждет впереди - двое детей лишились отца, а сама она потеряла мужа и кормильца. И как нелепо! Просто в тот момент, когда ее несчастный супруг отправился в путь домой, вдруг повалил снег.
Я тем временем прикидываю, не придется ли мне - раз уж папа умер - подрабатывать после школы и по выходным, а значит, лишить себя удовольствия кататься на коньках вместе с шиксами. А ведь я пока не успел даже перемолвиться с ними словечком. Я просто боюсь в их присутствии открывать рот - вдруг не смогу произнести ни слова? Или скажу что-то не то? "Портной, да-да, это старинная французская фамилия, искаженное "пор нуар", что означает "черная дверь" или "черные ворота". Дело в том, что в средние века ворота нашего фамильного поместья были выкрашены в черный…" - и так далее, и тому подобное. Нет-нет, стоит им услышать, что моя фамилия оканчивается на "ой" - и на том все и кончится. Ну, тогда… Тогда назовусь Элом Портом. Или Элом Парсонсом! "Здавствуйте, мисс Маккой. Вы не будете возражать, если я покатаюсь с вами? Меня зовут Эл Парсонс…" Но разве Алан не такое же еврейское имя, как Александр? Конечно, есть Алан Ладд но моего приятеля, игрока нашей сборной по софтболу, тоже зовут Аланом. А фамилия его - Рубин. А если она услышит, что я учусь в Викуахик-Хай?! Ах, какая разница: я могу назвать себя вымышленным именем, могу солгать про школу… Но куда я дену свой чертов нос?! "Вы очень симпатичный молодой человек, мистер Пор-Нуар, но почему вы прикрываете лицо?" Потому что я внезапно лишился носа! Потому что кончилось мое детство, и вместе с ним канула в небытие симпатичная кнопочка, на которую не могли налюбоваться все мамины знакомые. Кончилось детство, и - о чудо! ты глянь! - мой нос устремился к небесам. Пор Нуар, Парсонс… да у тебя на роже написано ЕВРЕЙ, братишка. Вы посмотрите на его шнобель, Господи! Это не нос, это хобот! Пшел вон, жиденок! Убирайся с катка и оставь этих девочек в покое!
И это правда. Я ложусь на кухонный стол щекой, подложив под нее фирменный бланк папиной конторы, и обвожу свой профиль карандашом. Это кошмар! Как это приключилось со мной, мама? Я ведь был таким симпатягой, когда лежал в коляске! У переносицы мой шнобель устремляется к небесам, а нижняя его часть - начиная с середины склона, примерно с того места, где заканчивается хрящ, - резко загибается ко рту. Еще два-три года - и я попросту буду не в состоянии принимать пищу! Эта штуковина преградит ей дорогу! Нет! Нет! Этого не может быть! Я отправляюсь в ванную, становлюсь перед зеркалом, и двумя пальцами приподнимаю вверх крылья носа. В профиль смотрится весьма недурно, но анфас… Там, где обычно находится верхняя губа, теперь сверкают зубы и десны. Тоже мне гой. Я похож на Багза Банни! Тогда я вырезаю из картонок, которые вкладывают в рубашки в прачечной, два треугольничка и приклеиваю их скотчем к обеим сторонам носа, восстанавливая таким образом былую изящность носа… утраченную навеки! Похоже, что горбинка - горб! - на моем носу пошла в рост именно в те дни, когда я впервые обнаружил в Ирвингтонском парке катающихся на коньках шикс - словно хрящ моего носа решил стать тайным агентом, работающим на моих родителей. Кататься на коньках с шиксами?! Только попробуй, умник! Помнишь Пиноккио? Так вот: то, что случилось с ним, не идет ни в какое сравнение с тем, что произойдет с тобой. Они будут смеяться и хохотать, свистеть и улюлюкать - хуже того: они станут обзывать тебя Гольдбергом, заставляя тебя кипеть от злости и возмущения. Над кем, по-твоему, они все время смеются? Над тобой! Над худющим жидом с громадным шнобелем, который ездит за ними по кругу, не в силах вымолвить ни слова!
- Пожалуйста, оставь в покое свой нос! - говорит мама. - Меня не интересует, Алекс, что у тебя там растет внутри. Мы все-таки обедаем.
- Но он слишком большой.
- Кто? Кто слишком большой? - спрашивает отец.
- Мой нос! - кричу я.
- Ради Бога! Он придает тебе оригинальность, подчеркивает твою характерную особенность, - заявляет мама. - Так что оставь его в покое.