- Оставь Джулиуса в своей квартире, и с него станется прочитать твои письма. Но можешь быть уверен, сам об этом и расскажет. Он жесткий, но мораль, которой он следует, привлекательна.
Уверен, что во мне немало привлекательного, подумал Саймон, но, думаю, моя мораль едва ли входит в этот список.
- Согласен. И кроме того, Джулиус очень красив. Ты разделяешь мое мнение?
- Красив. Евреи так редко бывают блондинами. Он, без сомнения, сефард.
- А разве он еврей? - удивился Саймон. Здесь тоже крылся подтекст. Аксель был безусловным юдофилом.
- Джулиусу почти незнакомо тщеславие. Это редкость.
- Не знаю, мне он всегда казался гордецом, - сказал Саймон, в ходе разговора о Джулиусе поневоле вспомнивший, как тот его игнорировал.
- Я говорил о тщеславии, а не о гордости, - возразил Аксель. - Это разные категории.
Аксель, одновременно с Рупертом занимавшийся в Оксфорде философией, часто любил поговорить об оттенках значения слов. Когда беседы велись с другими бывшими оксфордцами, Саймон, как правило, чувствовал себя неуютно. Сам он окончил курс истории искусств в Картланде. Но даже и по вопросам искусства Аксель нередко с ним спорил. И сплошь да рядом оказывался прав.
- Как ты думаешь, Джулиус объявится у Руперта или будет стараться держаться подальше?
- Конечно, объявится.
- И тогда может столкнуться с Морган.
- Это не наша забота, - ответил Аксель и проскочил на своем "хиллман минксе" перед мигающим светофором.
- А мы действительно опаздываем, Аксель.
- Не страшно, они с удовольствием пьют бокал за бокалом. Да! Ради бога, давай не будем засиживаться. В прошлый раз я едва увел тебя. Помни сигнал. Как только я начну поглаживать свой лацкан, ты начинаешь откланиваться.
- Но только не подавай знак слишком рано.
- Ты знаешь, как я ненавижу начинать пить спозаранку.
- Хорошо, будь по-твоему, - покорно ответил Саймон, всегда готовый пить в любое время.
- Руперт чересчур налегает на спиртное, - сказал Аксель.
- Не думаю. - Поскольку Аксель иногда намекал, что Саймону стоило бы пить меньше, Саймон, очень любивший приложиться к бутылке, изо всех сил старался уходить от этой темы.
- А я уверен, - настойчиво повторил Аксель. - Руперт держится так внушительно, что все невольно забывают о его уязвимости.
- Никогда не называл бы Руперта уязвимым.
- Он очень эмоционален. Его рассудочность поверхностна. А с другой стороны, ему всегда везло.
- Хочешь сказать, что ему не случалось проходить через испытания испытаний? Но он так умен, Аксель. И эта книга по философии…
- Посмотрим, чем окажется эта так называемая книга по философии. Скорее всего, винегретом эмоций.
- Только не начинай дразнить этим Руперта, Аксель.
- Ты милый заботливый мальчик и умница, что не забыл купить цветы для Хильды, хотя, по-моему, твой букет несуразно велик.
- Я нарочно купил несуразно большой букет.
- Что ж, вручи его с подходящими к случаю словами. Проклятие, Саймон, не делай этого, сколько раз говорить тебе!
Наклонив зеркальце бокового вида, Саймон пытался в него посмотреться.
- Прости.
Отражение, пойманное в зеркале, представляло собой узколицего молодого человека с острым носиком, несколько выступающей полной нижней губой и беспокойным взглядом карих глаз. Густые, слегка волнистые и старательно причесанные волосы были темнее, чем у Руперта, и заметно длиннее. Изящная хорошо посаженная голова. Сходство двух братьев проявлялось не столько в чертах лица, сколько в его выражении: мягкость Руперта рифмовалась с робостью Саймона. Аксель, чей взгляд Саймон украдкой перехватил в водворенном на место зеркале, был совсем темной масти, хотя и носил фамилию Нильсон, доставшуюся от предков-шведов. Его гладкие волосы цветом напоминали чернозем и тоже были довольно длинными. Брови кустистые, глаза редкого серо-голубого оттенка. Губы, хоть и не чересчур тонкие, образовывали прямую твердую линию. Некоторым его наружность казалась высокомерной и отталкивающей. Саймон считал ее суровой и прекрасной. И восхищался аскетически слепленным лицом того, для кого, как он знал, в любви было дозволено все.
- Ради бога, перестань гладить себя по волосам, Саймон.
- Прости, дорогой.
- По-моему, после бритья ты опять пользовался этим мерзким лосьоном.
- Слегка. Ты бы его не почувствовал, просто в машине ужасно жарко.
- Попробуй все-таки запомнить, что ты мужчина, а не женщина, договорились?
- Не сердись, мое сокровище.
Акселю были ненавистны любые намеки на "стаю". Он решительно пресекал шутки на темы гомосексуализма, да и любые другие рискованные остроты, и не потерпел бы жаргона геев в устах Саймона, хотя и начал скрепя сердце признавать слово "голубой", утратившее, как объяснил ему Саймон, жаргонный оттенок и ставшее общеупотребительным. "Гомосексуалы, не способные говорить ни о чем, кроме гомосексуальности, несносны", - заявлял Аксель. Саймон, почти во всем ему подчинявшийся, не без вздоха расстался с въевшимися привычками. Созданный ими миф гласил, что до встречи с Акселем жизнь Саймона была унылой и печальной, но это лишь отчасти соответствовало истине. Саймон и впрямь тяготел к прочным чувствам и готов был отдаться им всей душой. Неспособные глубоко реагировать и склонные к ветрености партнеры приносили ему немало горьких минут. И все-таки некоторым из приключений он отдавался с полным удовольствием и любил возбуждающую атмосферу гей-баров, где в прежние времена, до Афин и до Акселя, он бывал постоянно. Действовал он тогда в соответствии с принципом: неустанно ищи и надейся, что ты отыщешь любовь. Любовь, на которую он уповал, была истинной. Но ее поиски могли быть и легкомысленны.
Аксель существенно изменил жизнь Саймона. Он первый заставил его осознать, что гомосексуальность - вещь вполне нормальная. Саймон никогда не стыдился своей ориентации, но ощущал ее как нечто странноватое, приносящее удовольствие и, пожалуй, смешное, похожее на игру, без сомнения эксцентричное и обреченное на тайну, смешки и бесконечное обсасывание в узкой компании друзей с теми же вкусами. Никогда прежде ему не удавалось взглянуть на нее как на возможный и абсолютно нормальный стиль жизни, то есть так, как воспринимал ее Аксель. Вынужденно маскируясь, так как не изжитые в обществе предрассудки все еще неизбежно требовали этого, Аксель отказывался стать частью особого "гомосексуального мира", который он называл не иначе как "это проклятое тайное сообщество".
Саймон приложил все усилия, чтобы расстаться с прежними манерами и отказаться от того, что Аксель называл "нравами стаи". Но иногда он чувствовал, что изменения коснулись только внешней стороны его поведения, и горько корил себя за неискренность. Его приводили в смущение некоторые порывы, которые он сам полагал теперь слишком фривольными. Размышления о том, как относится к нему Аксель, донимали Саймона беспрестанно. Любовь Акселя не вызывала сомнений. Но ведь вначале Аксель бесспорно полюбил наперекор рассудку. Сохранялось ли это и до сих пор? Могло ли иметь значение непонимание вопроса о балансе платежей? Был ли он в глазах Акселя глупцом? Казался ли поверхностным, испорченным или, того хуже, вульгарным?
Язвительный свидетель первых стадий их романа как-то раз сообщил Саймону: "Аксель сказал, что его восхищает твой тип вульгарности". Эта услышанная от третьего лица реплика долго мучила Саймона, пока он вдруг не сообразил, что она абсолютно немыслима в устах Акселя. Почему он не понял этого сразу? Да потому, что сказанное очень напоминало его потаенные страхи. За три года они ослабели, но не исчезли. Саймон по-прежнему был зажат и неуверен в себе. "Какой ты ветреник, Саймон, - раздраженно воскликнул однажды Аксель. - А это и недостойно, и некрасиво". Саймон вздрогнул, сообразив, как часто в прошлом пытался играть на очаровании ветрености. (Ах ты, вертихвостка ты этакая! - часто кричал в запале один из предшественников Акселя, и Саймон с ложной скромностью опускал глазки долу.) Не могут ли ветреность и легкомыслие привести его к роковой ошибке? Возможна ли эта роковая ошибка? Временами его подмывало спросить все это у Акселя, но он знал, что тот ему не ответит, так же как никогда не отвечал и на вновь и вновь срывающийся с уст Саймона возглас: "Ты всегда будешь меня любить?" - "Откуда я знаю?" - говорил в этих случаях Аксель.
"А я буду любить тебя всегда, до последнего дня моей жизни. Я отдался тебе и всегда буду тебе верен. Я ликую, потому что ты есть, мы встретились, я могу к тебе прикасаться, и мы живем в одном столетии. Я буду вечно молить Бога, чтобы он наградил тебя за счастье, которое ты мне дал". Не в силах сдерживаться, Саймон повторял это бесконечно, и слова превращались в ликующий гимн их встрече с Акселем и радости востребованной любви. Аксель слушал с улыбкой. Иногда говорил "прекрасно", или "хорошо, так и поступай", или "значит, у нас все в порядке" и шутливо тянул его за волосы. Иногда обрывал: "Заткнись, Саймон. Во всем этом ни капли смысла". Саймон не умел разбираться в настроениях Акселя, не понимал, как и когда они сменяли друг друга. Часто Аксель бывал беспричинно мрачен, а иногда, очень редко, неожиданно разражался слезами, заставляя Саймона замирать от нежности и тревоги. Мы так по-разному чувствуем жизнь, думал Саймон. Боже, какой это ужас любить так сильно и все-таки не иметь возможности увидеть его изнутри.