- Тогда не знаю, - комендант поскреб голову. - Хотел, хотел бы тебе помочь, Львович, да видишь - не получается. И то сказать - какие мои возможности… Может быть, денег надо? Могу дать, ты говори, не стесняйся.
- А если не отдам? Видите ведь - болтаюсь, словно тюльпан в проруби. Как бы обратно не угодить.
В ответ Иван Васильевич вдруг мелко, дробно хохотнул, ухватил руку Локоткова, прижал (нахватался-таки университетских манер!):
- Как это - не отдам? Что так-кое? Я ему, понимаешь, от чистой души, а он… И вот еще: насчет обратно… Ты не только говорить - и думать о том больше не смей. Нашелся мне - выдумщик, говорок!..
На последних словах он сменил интонацию - они прозвучали строго и значительно. Сказав их, комендант оторвался от Валерия Львовича и пошел прочь по коридору, спеша по своим делам.
"Вот и дождался, встретил в университете человека, который тебя пожалел, - подумал Локотков. - Да и тот оказался - Ваня Шевыряев!"
10
Теперь, на остаток дня, у него оставалась одна мысль, и одно дело: поскорее напиться, и забыть все, что сегодня произошло. Давно ему не было так горько, страшновато, гадко: как будто его застигли за стыдным, нехорошим делом, и выставили на всенародный позор и осмеяние. В заключении, как всякий находящийся там человек, он имел свою гордость и надежду. А сегодня их растоптали, превратили в грязные тряпки, похоронили среди всяких слов и дел. И не оставили впереди накакого просвета.
Иван, хозяин квартиры, где Локотков остановился, встретил его в своем грязном, круто пропахшем недавним табачным дымом обиталище понурый, квелый, полусонный. Даже конвульсивные подергивания тела были у него какими-то полусонными, словно нехотя он их совершал. И все-таки Валерий Львович нырнул в его берлогу с теплой душой. Ведь что еще надо, по сути, человеку: потолок, стены, лежанку, и никаких ограничений, делай все, что хочешь, не боясь ни охраны, ни администрации.
- Что-то ты, Иван, сегодня скучный? А где Назип?
- У-а, у…. а-а… у-ехал Назип… - ответил хозяин, зевая и дергаясь.
- То-то нахмурился! Ладно, не переживай, гляди, что я принес…
Иван так прытко взбрыкнул - Локотков даже испугался, что того сейчас хватит припадок. Но он моментом опомнился, совладал с собой, и быстро зашаркал на кухню - за стаканами и ножиком-открывашкой. Они выпили, разломали - чтобы не возиться - принесенный Локотковым хлеб, и стали его жевать, приглядываясь друг к другу.
- Ты, парень, не простой, - первым загнусил Иван. - Ты грамотный, с образованием. Я вижу. Мне и Иван сказывал. Инженер, что ли?
- Нет, не инженер. Историк.
- Историк, миздорик… Учитель, так надо понимать?
- Раз надо, понимай так. Вообще я вузовский преподаватель. Работал в университете, ясно тебе? Студентов учил!!
- Ты не ори. И так разберусь. Раз студентов учил - значит, ты кандидат, профессор? Вот видишь, я знаю. Ты думал - Иван простой мужик? Да, простой. Но я разбираюсь. Разбираюсь, думаю. Без этого мне жить не шибко интересно.
- Думай, думай, Ваня…
- А ты меня не презирай. Я таких, как ты, видал. Тоже кругом-то поглядываю, послушиваю. Ты смотри-ка, что у меня есть. Не комар чихнул!
Он попрыгал в угол, разворошил груду тряпья на табуретке, и извлек из-под нее телефонный аппарат.
- Видал-миндал? Не всякому показываю, так что имей в виду! Иной кандидат сидит, ревмя-ревет без телефона-то, и прав своих на него доказать не может. А я вот взял да и доказал. Почему? Потому что я гордый чуваш.
- Иной ревет, потому что ему действительно надо, а тебе-то зачем?
- Как зачем? Захочу вот сейчас позвонить - и позвоню. Тоже одному… кандидату.
Иван набрал номер и стал кричать в трубку, приплясывая:
- Ананий, Ананий! Это ты, Ананий? Здравствуй. Ты подлец, Ананий. Хоть отпирайся, хоть нет, а я еще раз тебе скажу, и не устану говорить: ты подлец, подлец! Как это - я кто? Я гордый чуваш!
Локотков поднял бутылку, поболтал ею, показал хозяину. Тот мукнул что-то нечленораздельно, страстно изогнулся в его сторону, и бросил трубку на рычаг.
Они допили всю водку, и расползлись по углам - спать. Иван проснулся первым, растолкал Локоткова, и стал просить денег на водку, которую он хотел купить у вокзальных таксистов. Валерий Львович дал, и снова уснул, а когда проснулся - увидал, что кроме Ивана, в квартире находятся еще две женщины, весьма потрепанного вида - чуть ли не те с вокзала, каких он видел накануне с Назипом. Они хозяйски расположились тут, захохотали, заматерились, стали курить, пить купленную на локотковские деньги водку. И он тоже пил с ними, четко понимая, зачем привел их "гордый чуваш". Но хоть долгое время Локотков не имел женщины, и страдал от этого - все же не мог преодолеть в этот раз своей брезгливости, неприязни, и, ложась спать, сказал: "Ко мне не прикасаться, ясно, профуры? Я не для вас". Он был уже сильно пьян; коричневые, загорелые за лето лица женщин прыгали перед ним, и он слышал, как одна сказала, хихикнув: "Видали, какой мальчик?"
Утро началось с тяжкого похмелья, и опять они целый день куролесили, уже без баб: Иван выгнал их утром из дома. Этот день полностью ушел на пьяные разговоры на тему: кто кого когда обидел.
- У меня ведь жена была, - горевал Иван, трясясь. - Да, вот так-то, а ты думал? Почтальонкой работала. И загуляла, слышь, с Митяем-беспалым - да ты его должен знать, в бане работает! И вот приходит она от него утром, кричит: так и так, Ваня! Кидню кидает, да… А я кричу: ежли так, то я тоже загуляю, и вс-се! И загулял. Закурился, как парок…
Потом он плакал, вздрагивал, а Локотков бубнил ему свою тяжкую историю. Пел "Гаудеамус", хотел куда-то бежать за свечами, но не мог подняться, и сваливался со стула. Вечером пришли блатные ребята, снова Валерий Львович давал деньги на водку, они кричали, спорили, страшно ругались, били кого-то на кухне в кровь, стаканом по голове… Неясной, ныряющей, прерывистой тенью появлялся между ними и исчезал, разевая для звуков рот, хозяин, "гордый чуваш", телефонный владелец. Локотков никак не мог разобраться, что происходит вокруг него: он очухивался время от времени, требовал водки, и снова падал спать.
На другое утро, проснувшись, Валерий Львович первым делом пересчитал деньги. Их оказалось всего-навсего сто двенадцать рублей. За вычетом мизерной суммы, уплаченной за Юлькино пальто, все ушли на водку. "Да… еще пару таких дней - и хоть на паперть", - подумал он. Дальше так пить не следует, надо остановиться. Хорошо, что хоть не оборали дочиста во сне Ивановы дружки. Два дня загула дали, правда, кое-какие результаты: утихла боль от посещения университета, хоть и прорывалась иногда, колола голову, учащала пульс. Словно костер потух, подернулся серым пеплом, под которым тлели красные уголья. Ну что, уважаемый кандидат! Обратно в науку тебе хода нет, и неизвестно, будет ли. А жить надо, и надо мотать из этого вертепа, покуда не поздно.
11
Локотков умылся, побрился, надел свежую рубашку, почистил костюм. Все - молча, не обращая внимания на хнычущего, вымаливающего деньги на похмелье Ивана. Уходя, кинул: "Сиди дома. Скоро буду".
Купил в киоске областную газету; но читать не стал, а сразу принялся за список телефонов, помещенный внизу четвертой полосы. Во что бы то ни стало ему надо было отыскать рабочий телефон его давнишнего, еще студенческого приятеля Эдьки Чертомова, ныне журналиста.
В те молодые годы они были неразлучны - кроме душевной приязни, их и еще связывало многое. Мало того, что на факультете оба числились отличниками и активистами, а Локотков к тому же - еще и именным стипендиатом, - они и за рамками его тоже что-то делали, и в тех делах неизменно преуспевали. Писали стихи, играли в студенческом театре, сотрудничали в вузовской многотиражке. И, как водоворотик, крутился вокруг них косяк ребят, тоже что-то пишущих, где-то играющих, веслых и остроумных, уверенных в своем будущем. В каждом вузе бывает такая стайка "золотой молодежи". Со временем все расходятся, разбредаются в разные стороны; прежние связи и кажутся, и на самом деле остаются достаточно прочным, но - до поры, до времени, пока не затухнут сами собой, люди не потеряют друг друга; при случайной встрече стоят и мнутся: прежних общих тем уже нет, у каждого - свое на душе. Так же вот Локотков с Чертомовым, окончив вуз, растеряли постепенно друзей и однокурсников. Конечно, мало-мальская информация к ним поступала: тот, например, бросил писать стихи, и так попер вверх, что сейчас его не достать, а этот, бывший пианист и эстет, позабыл про свой диплом, и вкалывает токарем на заводе, пытаясь удовлетворить яростные денежные аппетиты жены, которую все еще недавно, кажется, знали хрупкой большеглазой девчушкой, солисткой вузовского ансамбля.
Однако вряд ли судьба товарищей была интересна и Локоткову, и Чертомову. У них все складывалось удачно, жизнь набирала темп, и почти не оставалось времени на тех, кто выпадал из их деловых расписаний. Только между собой они еще общались, чувствуя себя почти равными и по величине, и по перспективе. Локотков пошел в науку - все-таки История, несмотря на иные увлечения, была для него главным светом в окошке; Чертомов, всегда тяготевший к прессе, к печатному слову, к описанию людей и событий, к забубенному газетному племени, двинулся в журналистику. Начал с многотиражки, потом - вечерняя газета, а последние годы работал в областной. Как-то быстро женился, и так же быстро развелся; брак был "без последствий", следовательно, не нес за собою материальных тягот и моральных обязанностей, и Эдик не раздражался, вспоминая его. Хотя вообще даже такая чертомовская женитьба удивила Локоткова: друг считался человеком легкомысленным, сластолюбивым, и в кругу близких знакомых носил прозвище Гастон, Гастон-Вставь-Пистон. Виной тому был и его французский, длинноносенький облик.