- Люблю пионы.
Прохлада цветов сильно контрастировала с уличной пылью, щебнем и раскаленным асфальтом.
- Ты правда никогда раньше не дарила себе цветы? - Несмотря на слежку, некоторые стороны моей жизни так и остались для него загадкой.
- Себе? Никогда.
- Почему?
- Да потому что это классический способ побороть одиночество - такому в книжках учат. "Вы заслуживаете, чтобы вам дарили цветы! Купите себе букет". Ты представь: если мужчина заходит в магазин и рассматривает книгу на тему одиночества, все присутствующие дамочки шеи себе сворачивают, глядя на него. А если женщина интересуется той же книжкой - магазин мигом пустеет.
- Значит, тебе одиноко.
- Ну естественно, мне одиноко. А кому в наше время не одиноко? - Мы почти добрались до цели. - Наверное, тебе этого еще не понять. А вот и колесо. Изумительно.
Я не успела подняться, как он подскочил с проворством русского гимнаста и протянул мне руки. Приятно все-таки, когда тебе помогают. Ладони у него горели, местами запеклась кровь и налипли комья слипшейся грязи. У меня порвалась штанина и сломался каблук. Я нагнулась и сняла туфлю.
Джереми сказал:
- Давай вторую. - Я протянула ему то, что он просил, и сын оторвал второй каблук. - Вот так. Теперь ровно.
- Спасибо. Только давай дорогу перейдем без приключений, и можешь заказывать любое солнце, какое пожелаешь. С ветерком домчимся.
Лишь в машине, в прохладе кондиционера, я заметила, как быстро мчится кровь по сонной артерии, как сильно стучит в висках.
- Тебе пора подкрепиться, - сказала я. - Дома что-нибудь приготовлю.
Он держал на коленях пионы и тоскливо смотрел на солнце. Впервые я серьезно задумалась, в себе ли Джереми. "Да ладно, Лиз, рассуждай здраво. Ты, одинокая женщина, позволила войти в свою жизнь незнакомому человеку". Еще я пыталась понять, насколько глубоко в нем сидит его религиозность. Язык у парня подвешен хорошо, однако на глашатая какой-нибудь секты он не тянет. Видимо, тут дело в воспитании. Этой темы мы еще не касались. Ну и, само собой, меня не могла не волновать история с наркотиками.
- Ты лекарства какие-нибудь принимаешь?
- Нет.
- Я, видимо, не так выразилась. Тебе прописали, но ты бросил?
- Нет.
- Пудинг любишь?
- Что люблю?
- Шоколадный пудинг. У меня дома из еды только мягкое. - Я коснулась щеки. - Зубы мудрости.
Мы оставили машину и молча вошли в подъезд. Внутри было прохладно - совсем как в тот день, когда я вернулась от хирурга. В лифте я предложила Джереми самому нажать кнопку. Оказалось, что этаж он знает не хуже меня, помнит и номер квартиры.
Он прошел по комнатам, осмотрелся. В отличие от Донны сын не стал притворяться.
- Знаешь, твоя квартира стоит трех сиротских приютов. Одуреть можно от тоски.
- А мне все равно: я не большая ценительница красоты.
- Однако цветы тебе нравятся? - Он опустил букет в раковину.
Я обшарила нижний шкафчик в поисках хоть какого-то подобия вазы.
- Знаешь, что отличает одиноких людей? - продолжила я. - Им не дарят вазы. Если бы я была министром, то издала бы указ: бесплатно раздавать вазы одиноким.
- Вот это пойдет, - сказал он, обнаружив на холодильнике пустую жестянку из-под печенья. - Главное, чтобы не протекало, а края я подрежу. Давай руку. - Сын помог мне встать. - Пионы так приятно пахнут. Смесь лимона с любимыми духами пожилой дамы.
Джереми поднес цветок к моему лицу. Никогда раньше не замечала, как чудно пахнут пионы. Почему-то представились пушистые летние облака.
- Одно время я много с цветами возился - приемные родители припрягли вязать букеты перед церковью. Зато, если не слишком усердствуешь, можно и проповедь пропустить. Не всю, конечно, но добрую половину точно.
Он ловко подровнял ножницами стебли и прямо на глазах превратил пустую консервную банку и букет цветов в единственное стоящее украшение моего дома.
- Готово. Ты что-то про еду говорила?
Квартира будто ожила и залюбовалась собой. Пока мы с Джереми инспектировали шкафчики и холодильник в поисках пищи, я украдкой рассматривала его лицо. Он просек, и ему тут же все стало ясно.
- Ты не знаешь, кто мой отец, да?
- Без понятия.
Едва мы приземлились в Риме, голова пошла крутом, и в желудке стало нехорошо. Долго и нудно проходил досмотр иммиграционной службы - нас было много, и мы двигались еле-еле. Наконец полусонных бедолаг погрузили в автобус, насквозь провонявший дизельным топливом, турецким табаком и протравленный химией от паразитов. Мне было трудно дышать. Я-то еще надеялась - пройдет, только бы сесть, - ан нет. Во-первых, я никогда прежде не ехала в такой кошмарной колымаге; ее наверняка собрали в каком-нибудь Богом забытом местечке вроде Албании. Нелепые окна невероятных форм и размеров, коричневый корпус, разукрашенный звездами и полосками в тон, - одним словом, дикая конструкция. Я тут же возненавидела этот транспорт вместе с Италией и всем, что не являлось моим домом. На дорогах царило полнейшее беззаконие: в клубах сизого дыма толкались и фыркали маленькие яйцеподобные автомобильчики. Даже солнце здесь было другое. Меня переполняло нестерпимое чувство, что я слишком далеко от родных мест. Это теперь, наверное, Европа - одна гигантская "Икея", тогда же казалось, что очутился в чужом, непривычном месте.
Как бы там ни было, очень скоро автобус застрял в римской пробке, и я расплакалась, охваченная тоской по родине, по дому. Остальные ребята настолько устали от перелета и смены часовых поясов, что даже на сочувствие сил не оставалось: кто-то попросту закрывал глаза, чтобы меня не видеть, кто-то каждые сорок пять секунд отворачивался к окну.
Мистер Пузо вопрошающе взглянул на Колин, и та отмахнулась - мол, месячные. Учитель вздохнул и обратился ко мне несколько резковато:
- Лиз, что-то стряслось? Я покачала головой.
- Пойми, я ничем не смогу помочь, пока не узнаю, что тебя беспокоит.
- Домой хочу.
- Не поздновато ли спохватилась?
- Мне надо домой. Сейчас же. Отвезите меня обратно, в аэропорт. Хочу на самолет.
- Ты нервничаешь из-за того, что оказалась в чужой стране.
Я снова покачала головой.
- Вот… - Он сунул руку в карман пальто. - Возьми две штуки.
- Что это?
- Возьми, полегчает.
На тот момент я готова была ананас целиком проглотить, если бы мне пообещали, что он облегчит мои страдания. Откуда-то взялась и бутылочка сока "Оранжина". Я чуть-чуть отпила, проглотила пилюли и на следующие четырнадцать часов погрузилась в призрачную истому. За это время мы перебрались в бункер под названием "гостиница", где нам выдали по сваренному вкрутую яйцу и ломтику жирной солонины. Мальчишек увели в какое-то другое здание, куда - не знаю. Потом действие лекарства сошло на нет, и в голове неожиданно прояснилось. Тогда я поняла, что лежу на гостиничной койке в полной темноте. Девочки уже спали.
Было такое чувство, будто я отбываю наказание за политическое преступление. Подушка была размером с жвачку, матрас - жесткий, как галета. Я свернулась клубком и тихо заплакала, испытывая то, что свойственно лишь молодости - жалость к себе. После тридцати эту способность утрачиваешь: на смену ей приходит горечь.
Но я, пожалуй, забегаю вперед. Вернемся в ту кошмарную гостиницу с ее убогими, застиранными до дыр простынями и комнатами, насквозь пропитанными аурой несчастных, тоскующих по дому девчонок. Вернемся в Италию с ее сантехниками, бастующими тогда, когда тебе в любую минуту может потребоваться исправный унитаз. В гостинице дела с этим обстояли из рук вон плохо, хоть ведро подставляй. Я сползла с бугристого матраса и вышла на улицу. Меня мутило, точно желудок решил исполнить затяжной прыжок с парашютом. Уличные фонари заливали жженым желтушечным светом убогие промышленные постройки. Откуда-то издалека доносился гул автострады. Да, не такой я представляла себе европейскую страну. Теперь-то я понимаю, что тогда нас занесло в Европу будущего.
И хотя меня одолевала невыразимая тоска, я испытывала в какой-то степени и радость от переполнявшего мою душу чувства свободы (после двадцати пяти от него не останется и следа), Я завернула за угол и, к своему немалому удовольствию, обнаружила метрах в ста от гостиничного комплекса автозаправочную станцию. Называлась она "Эльф" и работала круглосуточно. Меня приметили издалека, и, должна заметить, к визитам юных чужестранок, дошедших до грани отчаяния, здесь уже успели привыкнуть.
Мистер Пузо действительно ничего не знал о наших ночных визитах в местный туалет - и неспроста; дело в том, что на станции работали самые красивые парни на свете: золотые изваяния с голосами, напоминавшими пение лир. И такие божественные существа прозябали на Богом забытой заправке на окраине города. А ведь в древности таких приносили в жертву богам: приковывали к скале и вырывали сердце. В довершение всего эти парни обладали не только физическими достоинствами, а еще были и обходительны, и милы - как в обыкновенном человеческом смысле, так и в смысле "шуры-муры". Причем даже со мной. Хм… Со мной больше никто никогда не флиртовал - ни до, ни после.