Ангел откашлялся и немного помялся, опустившись при этом еще на несколько футов.
- У меня большие неприятности. По пути сюда остановился поболтать с Михаилом, а у него колода карт заначена. Я знал, конечно, что какое-то время прошло, но чтоб столько… - И Джошуа: - Парнишка, а ты родился не в конюшне? Обернутый свивальниками, не лежал в яслях?
Джошуа опять ничего не ответил.
- Так его мама об этом рассказывает, - встрял я.
- Он что - умственно отсталый?
- Мне кажется, ты - первый ангел в его жизни. Я думаю, он просто под впечатлением.
- А ты?
- А мне вообще кранты, потому что я уже на час к ужину опоздал.
- Я тебя понял. Я сейчас лучше вернусь и все еще раз проверю. Если вы по пути встретите каких-нибудь пастухов в ночном, скажите им… э-э, скажите им… что в какой-то момент, где-то… э-э, лет десять назад родился Спаситель. Сможете?
- А чего тут не смочь?
- Ну и ладненько. Хвала Всевышнему по самую рукоятку. Мир на землю и всем людям доброй воли.
- И тебе того же.
- Премного благодарен. Пока.
И так же быстро, как прилетел, ангел кометой взмыл над оливковой рощей, и на нас вновь опустилась темень. Я едва различал лицо Джошуа, когда он повернулся ко мне.
- Ну вот, пожалуйста, - сказал я. - Следующий вопрос.
Наверное, каждый мальчишка задумывается о том, кем станет, когда вырастет. Наверное, многие смотрят, как их ровесники творят великие дела, и думают: "А я бы так смог?" Для меня же узнать в десять лет, что мой лучший друг - Мессия, а я проживу и умру обычным каменотесом, оказалось проклятьем просто непосильным. Поэтому на следующее утро я отправился на площадь и подсел к деревенскому дурачку Варфоломею: я надеялся, что Мэгги выйдет к колодцу. Если уж мне суждено быть простым каменотесом, по крайней мере, мне достанется любовь чарующей женщины. В те дни мы начинали учиться ремеслу в десять лет, потом в тринадцать получали талес и филактерию, и это означало, что мы стали мужчинами. Ожидалось, что вскоре мы заключим помолвку, а к четырнадцати годам женимся и уже заведем семью. Поэтому, как видите, я не слишком-то рано стал подумывать о Мэгги как о своей будущей жене (а кроме того, мне было куда отступать - я всегда мог жениться на матери Джошуа после смерти Иосифа).
Женщины приходили к колодцу и уходили, носили воду, стирали, солнце поднималось все выше, площадь опустела, а Варфоломей все сидел в тени драной финиковой пальмы и ковырял в носу. Мэгги не появилась. Смешно, как быстро разбиваются сердца. У меня всегда был к этому талант.
- Почему ты плачешь? - спросил Варфоломей.
Он был громаднее всех деревенских мужчин, волосы и борода - косматые и нечесаные, а от желтой пыли, покрывавшей его с головы до пят, походил на невероятно глупого льва. Туника у него была вся рваная, и он никогда не носил сандалий. Имелась у Варфоломея только одна вещь - деревянная миска; из нее он ел и всякий раз ее дочиста вылизывал. Существовал он на милостыню селян, да еще подбирал колосья на полях (Закон требовал, чтобы в полях всегда оставалось зерно для нищих). Я так и не выяснил, сколько ему лет. Целыми днями он просиживал на площади, играл с деревенскими собаками, хихикал себе под нос да чесал промежность. Когда мимо проходила женщина, он высовывал язык и говорил: "Бле-эээ". Моя мама утверждала, что у него - разум младенца. Она, как обычно, ошибалась.
Теперь он положил мне на плечо огромную лапу и погладил, оставив на рубахе пыльный отпечаток своей нежности.
- Почему ты плачешь? - снова спросил он.
- Мне просто грустно. Ты не поймешь.
Варфоломей огляделся и, увидев, что мы на площади остались одни, если не считать его приятелей собак, сказал:
- Ты слишком много думаешь. От дум тебе не будет ничего, кроме страданий. Стань проще.
- Чего? - То были первые внятные слова, что я от него услышал.
- Ты когда-нибудь видел, чтобы я плакал? У меня нет ничего, а потому я ничему не раб. Мне нечего делать, поэтому меня ничто не порабощает.
- Да что ты понимаешь? - рявкнул я. - Живешь в грязи. Ты нечист! Ни черта не делаешь. А мне на работу через неделю, и я буду вкалывать всю жизнь, пока не сдохну, надорвав себе спину. Девчонка, которую я хочу, влюблена в моего лучшего друга, а он к тому же - Мессия. А я… я - никто. А ты - идиот.
- Я не идиот, я грек. Киник.
Тут я обернулся и по-настоящему на него посмотрел. Глаза его, обычно тусклые, как придорожная грязь, сияли черными алмазами в пыльной пустыне лица.
- А что такое "киник"?
- Философ. Я ученик Диогена. Диогена знаешь?
- Нет, но чему он мог тебя научить? Ты ж только с собаками дружишь.
- Диоген ходил по Афинам с фонарем средь бела дня, светил им в людские лица и говорил, что ищет честного человека.
- Так он, значит, был пророком идиотов?
- Нет, нет и нет. - Варф взял на руки маленького терьера и теперь размахивал им в такт своим словам. Песику, похоже, это нравилось. - Их там всех одурачила их культура. А Диоген учил, что вся эта манерность современной жизни - фальшивка, и человек должен жить просто, на природе, ничего за собой не таскать, не заниматься никаким искусством, поэзией, религией…
- Как собака, в общем, - сказал я.
- Именно! - Варф выписал в воздухе замысловатый росчерк. Крыса рода собачьих у него в лапе дрыгнулась так, точно ее укачало. Варф опустил песика на землю, и тот уволокся подальше.
Жизнь без забот - в то мгновение звучало сказочно. То есть жить в грязи мне вовсе не улыбалось, да и не хотелось, чтобы народ держал меня за психа, как какого-нибудь Варфоломея. Но собачья жизнь - звучало неплохо. Все эти годы дурачок таил в себе глубокую мудрость.
- А сейчас я хочу научиться лизать себе яйца, - сказал Варф.
Только не это.
- Мне надо Джошуа найти.
- Ты ведь знаешь, что он Мессия, правда?
- Секундочку, ты же не еврей. Мне показалось, ты не веришь ни в какую религию.
- А мне собаки натявкали, что он Мессия. Им я верю. Передай Джошуа, что я им верю.
- Собаки натявкали?
- Они ж еврейские собаки.
- А, ну да. Расскажешь потом, как тебе с яйцами удалось.
- Шалом.
Кто бы мог подумать, что Джошуа найдет первого апостола в грязи, среди собак Назарета? Бле-эээ.
Джоша я отыскал в синагоге - он слушал лекцию фарисеев о Законе. Я пробрался через кучку мальчишек, сидевших на полу, и прошептал:
- Варфоломей знает, что ты Мессия.
- Дурачок? А ты не спросил, давно он это знает?
- Говорит, ему деревенские собаки натявкали.
- У собак спрашивать мне в голову не пришло.
- Еще говорит, мы должны жить просто, как собаки, ничего с собой не таскать, и главное - никакой манерности, что бы это ни значило.
- Это Варфоломей сказал? На ессеев похоже. А он гораздо умнее, чем кажется.
- Еще он хочет научиться лизать себе яйца.
- Я уверен, что в Законе это где-то запрещено. Спрошу у ребе.
- Не думаю, что тебе стоит заводить об этом речь с фарисеем.
- А ты отцу своему про ангела сказал? - Нет.
- Хорошо. Я поговорил с Иосифом, и он разрешил мне учиться с тобой вместе на каменотеса. Я не хочу, чтобы твой отец передумал меня учить. Ангел бы его, наверное, напугал. - Тут Джошуа посмотрел на меня, отвернувшись от фарисея, который продолжал гун-деть на иврите. - Ты что, плакал?
- Кто, я? Нет, это меня от Варфовой вони прошибло. Джошуа положил руку мне на лоб, и вся печаль и волнения моментально отхлынули. Он улыбнулся:
- Так лучше?
- Я ревную к тебе Мэгги.
- Это может быть вредно для шеи. - Что?
- Лизать себе яйца. Шея напрягается.
- Ты меня слышал? Я ревную Мэгги к тебе.
- Я еще учусь, Шмяк. И некоторых вещей пока не понимаю. Господь рек: "Я Бог ревнующий". Значит, ревность, наверное, - штука хорошая.
- Но мне от нее так фигово.
- Видишь, в чем закавыка, значит? Тебе от ревности фигово, но Господь ревнует, значит, это должно быть хорошо, однако если пес лижет себе яйца, ему это, похоже, нравится, но по Закону - плохо.
Неожиданно Джошуа вздернули за ухо на ноги. На него свирепо уставился фарисей:
- Закон Моисея слишком скучен для тебя, Джошуа бар Иосиф?
- У меня вопрос, ребе, - ответил Джошуа.
- О господи. - И я закрыл голову руками.
Глава 4
Вот еще почему я терпеть не могу эту небесную шваль, с которой вынужден делить номер: сегодня я обнаружил, что оскорбил нашего неустрашимого официанта Хесуса. Откуда мне было знать? Когда он принес нам на ужин пиццу, я дал ему одну из тех американских серебряных монеток, что мы получили в лавке сладостей "Кинобон" при аэропорте. Хесус фыркнул - фыркнул! - а затем, немного поразмыслив, сказал:
- Сеньор, мне известно, что вы иностранец, поэтому можете не знать. Такие чаевые - просто оскорбление. Вы лучше подпишите счет на обслуживание в номер, чтобы у меня к жалованью автоматически прибавлялось. Я вам это говорю, поскольку вы очень добры, и я знаю, что вы не хотели меня обидеть, но какой-нибудь другой официант плюнет вам в тарелку, если вы ему столько на чай дадите.
Я злобно покосился на ангела: тот, как обычно, валялся на кровати и таращился в телевизор. И тут до меня впервые дошло, что он не понимает языка Хесуса. Ангел не обладал способностью к языкам, которой одарил меня. Со мной он разговаривал на арамейском, видимо, знал иврит, по-английски понимал ровно столько, что хватало на телевизор, но по-испански не петрил ни слова. Я извинился перед Хесусом и отправил его восвояси, пообещав, что ему воздастся сторицей. После чего повернулся к ангелу: