- Значит, всё-таки разводитесь?
- Почему? Откуда…
- Раз ты говоришь, что не плачешь, а сама плачешь, почему же я должна верить, что вы не разводитесь?
- Да как ты можешь… Как ты можешь так спокойно об этом говорить? Этого нет… Но… Если бы… Как ты можешь так спокойно?
- Я неспокойно! Совсем я неспокойно! - быстро-быстро заговорила Маша. - Мне страшно-страшно, мамочка… Когда ты вот так сидишь на кухне, звенишь целый час ложечкой, плачешь… Ты такая чужая, мамочка… А я… Я не люблю тебя чужую! Ты моя, моя, моя! Ну почему, почему ты плачешь?
- Боишься, да? - вытерла слёзы мама. - Раз мама плачет, значит, мир ломается, так?
- Раньше, - ответила Маша, - а теперь… Теперь не знаю… Жалко теперь, вот!
- Всё в порядке, - попробовала улыбнуться мама, - просто осень… Дождик идёт… Представляешь, шла из магазина, а на газоне три бездомные собачки сидят. Прижались друг к дружке, несчастные. Холодно, страшно… А мимо люди идут… Вспомню, плакать хочется. Так бывает… Какое мне дело до собак? А всё равно плачу.
- Мама! Слёз не хватит!
- Хватит. Я тоже молодая была - думала, не хватит. А сейчас… Сейчас думаю: на всё на свете слёз хватит и даже… - мама снова всхлипнула, - для себя немножечко останется…
- Ну что ты говоришь! Что ты говоришь! - не выдержала Маша.
- Так. Ничего. Сидим болтаем…
Маша вздохнула и ушла из кухни.
Наступил тягостный час, когда ложиться спать рано, а браться за какое-нибудь серьёзное дело поздно. Телевизор в доме не работал уже несколько дней, с тех пор, как Машин отец хватил по нему кулаком, и этот мёртвый сероэкранный телевизор усугублял состояние тревоги, совсем как перед грозой - тучи собрались, а гром ещё не грянул. Всякий раз, когда становилось грустно, Маша смотрела на висящую на стене застеклённую репродукцию гравюры Дюрера "Меланхолия". Репродукция осталась на степе после "великого переселения народов" - так отец называл собственное переселение из этой комнаты в большую, а Машино - из большой в маленькую. Теперь Маша была хозяйкой отцовского кабинета и "Меланхолии".
Маша вспомнила, как они три года назад переезжали в эту квартиру. Грузчики внесли мебель, расставили по углам, и отец позвал их на кухню пить водку. Потом грузчики ушли, а отец ходил в расстёгнутой рубашке по комнатам, стучал согнутым пальцем по стенам, определяя, где капитальная стена, а где сухая штукатурка. Именно тогда, в самый первый день, он прибил к стене "Меланхолию".
- Гляди-ка! - воскликнул он. - Гвоздь вошёл в бетон! Евгения! - позвал маму. - Ты видела когда-нибудь, чтобы гвоздь входил в бетон как в масло? Неужели "Меланхолия" размягчает стены? Что там: радость, счастье, любовь? Меланхолия - вот самое сильное чувство! Разве радость загонит в бетон гвоздь?
- Зачем ты повесил эту гравюру?
- Не нравится? - усмехнулся отец.
- Не в этом дело. Почему она должна висеть именно здесь? Вдруг…
- Она будет висеть здесь вечно! - оборвал отец. - Машенька! Посмотри, хорошая?
Маша пожала плечами.
- Ты не находишь, - спросил отец, - что эта средневековая дама похожа на нашу мамочку? У них одинаковое выражение лица! "Меланхолия", то есть грусть, печаль… Видишь ли, Маша, - продолжал он почему-то шёпотом, - жизнь так устроена, что всегда есть причины для грусти. Правда? Но грусть бывает сиюминутной, а бывает вечной, как солнце, точнее, как луна… Но нельзя же всё время в грусти бубнить: "Луна, луна, луна…" Большинство людей и не твердит, но наша мама не такая! Её меланхолия всеобъемлюща, неизбывна! Все печали мира свили гнездо в сердце нашей мамы, более того… - Отец нагнулся и прошептал: - Они, как кукушата, выкинули оттуда все прочие чувства! Остались одни оперившиеся меланхолята! - подмигнул, погладил репродукцию. - Без меланхолии мамы нет! А разве можно любить то, чего нет? Значит, надо любить меланхолию! Вот почему картинка будет здесь висеть вечно!
Так, незаметно прошёл ещё час, и настало время телефонных переговоров с подругами. Юлия-Бикулúна, должно быть, уже лежала в ванной, заткнув дырку пяткой - так она регулировала уровень воды, а на полу стоял телефон. Каждый вечер, беседуя с Бикулиной, Маша слышала всплески водяных струй, какие-то странные шлепки. Голос Юлии-Бикулины звучал как из подводного царства.
- Скажи, Бикулина, - спросила однажды Маша, - ты из ванной только со мной разговариваешь или…
- Что "или"? - нахально уточнила Бикулина.
- Или с мальчишками тоже? - Тишина на секунду установилась в трубке, потом лёгкое волнение прошло по воде - рукой или ногой пошевелила Бикулина.
- Странные вопросы задаёшь…
- И всё-таки?
- Ну… они же меня не видят, - засмеялась Юлия.
- А ты сама? Что ты сама чувствуешь?
- Почему ты думаешь, что я должна что-то чувствовать?
Маша растерялась. Этого она объяснить не могла.
- Если такая любопытная, - назидательно продолжала между тем Бикулина, - разденься, залезь в ванну, возьми с собой телефон и позвони, скажем… Семёркину… Да! Непременно Семёркину!
На миг у Маши перехватило дыхание.
- Почему же именно Семёркину? - спросила она деревянным голосом.
Бикулина ехидно молчала.
- Спасибо за совет, - как можно спокойнее сказала Маша, - только знаешь, Бикулина, у нашего телефона шнур короткий. Не дотянется до ванной.
Маша вспомнила этот недавний разговор, и ей расхотелось звонить Юлии-Бикулине. Можно было позвонить Рыбе, но телефон стоял у Рыбы в прихожей, где вечно суетились младшие Рыбины братья, мешали разговаривать, В прихожую доносились телевизионные выстрелы и крики, и мама Рыбы громко спрашивала из кухни: где сахар, почему никто не сходил за картошкой, проверила ли Рыба, как сделали уроки младшие братья. Всё это затрудняло телефонный разговор. Каждую фразу надо было повторять трижды, и всё равно Рыба ничего не слышала.
Маша всё-таки позвонила Рыбе, но у той было занято. А мама тем временем ушла из кухни и сидела за столом в большой комнате, раскладывала пасьянс, и каждый раз, когда выпадала не та карта, лицо её омрачалось.
- На что гадаешь, мама? На папочку? - спросила Маша.
- Иди спать, Маша, поздно уже. - Мама даже не обернулась.
Маша прекрасно сознавала, что причиняет маме боль, и сама была не рада своей жестокости. Но странное равнодушие и жуткий интерес овладевали ею. Примерно такую же - так казалось Маше - боль аналогичными по смыслу вопросами ежедневно причиняла ей Юлия-Бикулина, и Маше было хорошо знакомо чувство растерянности и тоскливого стыда, когда грубо вторгались в мир её сокровенных чувств, где каждая птичка сидела на своей хрустальной ветке, каждый овощ знал своё время, где всё было пусть болезненно, но гармонично, а любое вторжение убивало гармонию и усугубляло боль. "Как легко, - думала Маша, - бить по больным точкам, когда человек на глазах, когда знаешь о нём всё! Но кто… Кто даёт право?" Всякий раз после очередного вопроса о Семёркине Маша смотрела в мучении на Юлию-Бикулину. "Ну что? Что я ей сделала? - думала она. - Обидела? Оскорбила?" И незаметно приходила мысль, что самые утончённые, жестокие мучения доставляют именно те, кому никогда ничего плохого не делаешь. Один мучает, другой терпит, местами им не поменяться! И неизвестно, кто установил такой порядок… Обычно Маша старалась прогнать эту мысль, а сейчас она вдруг предстала перед ней в безобразной последовательности: Юлия-Бикулина обижает Машу, Маша обижает маму. "А мама? - подумала Маша. - Ей кого обижать? Ей… некого обижать! Потому что она не умеет и не может…" С непривычной ясностью Маша поняла, что, наблюдая нынешние мамины страдания, сама она как бы готовится к своим завтрашним страданиям, закаляется перед; ними. "Так и надо… Неужели так и надо?" - подумала в изумлении Маша, и ей захотелось немедленно разрушить, разбить эту очевиднейшую последовательность зла. И вот уже слёзы задрожали в глазах. "Мама! Мамочка, единственная моя!" - всхлипнула Маша, но мама по-прежнему раскладывала пасьянс, переживая, когда выпадала не та карта.
О, как хорошо были знакомы Маше эти старинные карты! Жёлтые, как воск, крепкие, как кость, давно потерявшие представление о времени.
И вот уже мама целовала Машу, и сама всхлипывала, и спрашивала:
- Ну что с тобой? Что с тобой, девочка?
- Ничего, - ответила Маша, - просто сегодня я поняла, что очень, очень тебя люблю! - И счастливо засмеялась. - Мамочка, рассказывай мне теперь всё-всё, ладно? - потребовала Маша. - И я всё-всё тебе буду рассказывать!
- Хорошо. А сейчас ложись спать. - Мама поцеловала Машу и ушла.
- Пасьянс получился? - крикнула Маша.
Молчание.
- Получился?
- Получился, получился. Ложись спать, - повторила мама.
Настала ночь. Луна сквозь незашторенные окна вычерпывала серебристым ковшиком из комнаты темноту. Маша не знала, спит она или нет. Но откуда тогда серебристый ковшик, откуда звёздное мерцание? И мысли, подобные маятнику, что завтра будет приятный, приятный, приятный день… Но будет он только завтра, завтра, завтра, и чтобы он побыстрее настал, надо заснуть, заснуть, заснуть… А почему, собственно, приятным будет день? А потому, что есть Семёркин, Семёркин, Семёркин…
Среди ночи Маша проснулась. В прихожей горел свет.
- Где ты был? - услышала она мамин голос.
- У Ставрова, - ответил отец.
Никогда Маша не слышала, чтобы отец разговаривал таким тусклым, равнодушным голосом. "Ему неинтересно, - подумала Маша, - ему совершенно здесь неинтересно! Ему всё равно!"
- Ты… пьяный?
- Сложный вопрос, - усмехнулся отец.
- Столько дней подряд… Ты же не работаешь! Этот Ставров…