Хотя под конец этого заявления у отца Шайцена чуть покривились губы, его голос ни в коем случае нельзя было назвать мягким. Об этом позаботилась сама его церковь. Ее залы являли собой гигантскую гранитную глотку, ее двери были пастью с зубами из дерева и стали. Если он шептал, церковь требовала. Если он провозглашал, она постановляла. Если же он возвышал голос до рева - церковь сотрясала землю и небеса.
Язычники и пьяницы временами поговаривали, что священник всем своим успехом был обязан архитектурным особенностям своего храма. Естественно, такие речи велись на весьма, весьма значительном удалении от высоких, остроконечных, увенчанных шпилями церковных ушей.
- Он может принять любой облик, - продолжал священник, и край его ризы с гневным шуршанием мел по полу. - Он есть желание и искушение, таящееся во взгляде благородного человека. Он - слабость наших рук, ржавчина на лезвиях наших мечей, дыры в наших доспехах!
Отец Шайцен возвел глаза. Послеполуденное солнце, вливавшееся сквозь витраж, заливало багрянцем его лицо, даруя глазам гневную черноту.
- Он - язычник на юге, - продолжал священник. - Он - варвар на севере. Все они суть влияние дьявола, его хитрость, его обман, его ложь…
Он неудачно повернул голову, и шейные позвонки заскрипели, как несмазанное железо.
- Ибо он, во злобе своей, не способен творить, но лишь искажать творение. Кто есть язычник, если не обычный человек с неогражденным слухом, воспринявшим сладостные речи дьявола? А если так, то следует ли нам с привычной легкостью его осуждать? Отмахнемся ли мы от молений об искуплении? Нет, поступить так значило бы отрешиться от милосердия как такового.
Пурпурный свет окутывал его плечи, играл на коже выбритой головы. В этот момент трудно было рассмотреть его лицо: бесчисленные морщины делали черты сплошным скопищем теней.
- Мы… я… я - человек, не вовсе лишенный милосердия. - Он спокойно смотрел на стоявшего перед ним. - Или как?
Первой мыслью Нитца было: а ведь милосердные люди обычно не носят на кушаках здоровенных, усеянных шипами булав.
Священник вообще выглядел впечатляюще. Испещренный шрамами череп, желваки на скулах, мощные руки. Однако все это положительно терялось в присутствии столь смертоносного оружия. Кстати, его багряный цвет не объяснялся одним лишь сиянием витража. Эта булава потеряла счет проломленным черепам язычников, перебитым костям варваров, смятым лицам ложных священников.
Замучаешься, небось, кровь с нее отчищать.
- Или как? - повторил отец Шайцен.
- Ни в коем случае, святой отец, - ответил Нитц, очень постаравшись скрыть дрожь в голосе.
Кто угодно, даже взрослый мужчина, затрясся бы, как студень, коснись его даже краешком тень отца Шайцена, прославленного и знатного крестоносца. Половины этой тени хватило бы, чтобы человек вроде Нитца пропал в ней "с ручками". Ему потребовалось все его мужество, чтобы коленки не начали стучать одна о другую.
- Ни в коем случае, - кивнул отец Шайцен, и его шея вновь заскрипела. - И ты тоже. - Он глянул поверх головы Нитца, на силуэт, высившийся у него за спиной. - И она, я полагаю.
Нитц тоже оглянулся на свою спутницу. Тень отца Шайцена все же не простиралась так далеко, чтобы поглотить и Мадлен. Нитц даже задумался, жил ли на свете человек достаточно высокого роста для этого. Что до Мадлен, она вроде бы не отбрасывала тени, а сама была ею - окутанная зловещей чернотой своего монашеского облачения, почти достающая головой до факела на колонне, возле которой стояла.
- Мэдди… - начал Нитц и спохватился: - Сестра Мадлен ни в коем разе не лишена милосердия, святой отче. - Он попытался улыбнуться и тотчас представил себе, как, наверное, блеснули его зубы в церковном полумраке. - Она, между прочим, жизнью обязана милосердию других людей. Кто, кроме церкви, принял бы… такое существо, как она?
Мадлен шагнула вперед, и Нитц испытал тайное наслаждение, увидев, как содрогнулся отец Шайцен.
Факельный свет ни в коей мере не льстил ей. По-мужски широкий подбородок, рваный шрам по щеке, молочно-бесцветный шарик в правой глазнице и угрюмо-черный провал правой. Неровная желтизна обнаженных в улыбке зубов была чем-то вроде вздоха, чем-то вроде запятой на конце жестокой шутки, которую представляло собой это женское лицо.
- А-а, шрамолицая сестра. Полагаю, ты, сам не ожидая того, нашел решение проблемы, давно уже портившей жизнь нашему ордену, - приблизив губы к самому уху Нитца, пробормотал отец Шайцен. - Ходят слухи и даже жалобы на не слишком достойных мужчин, сопровождаемых не слишком достойными женщинами, однако полагающих себя и друг друга достойными слугами Божьими. На деле же слабость одного питает слабость другого, и у мужчин рождаются дети от монахинь, утративших непорочность. - Он оглянулся на стоявшую поодаль женщину и чуть заметно поморщился. - Полагаю, вас со спутницей подобные искушения не обуревают.
Прежде чем ответить, Нитц мгновение помедлил, позволив означенному искушению стать зримой картиной. О да, он видел, что таилось под слоями черных одежд. Бугры мышц, шрамы на белой, незагорелой коже. Руки, простое объятие которых с легкостью могло сокрушить ребра. Ему и в голову не пришло бы поддаться подобному "искушению" - вплоть до нынешнего момента. Да он, пожалуй, даже от предварительных ласк по косточкам рассыпался бы.
- Конечно же нет, святой отче, - сказал он, поморщившись должным образом. - Мы посвятили себя Господу и Его святой войне. Ее… неудобозримая внешность на самом деле благословение, оберегающее чистоту наших помыслов.
- Именно этого я от вас и ждал, - ответил отец Шайцен, - но я призвал вас в свою церковь не для того, чтобы обсуждать твой выбор спутницы. - Он нахмурился, лицо сделалось жестким. - Я призвал тебя по двум причинам. Это дьявол и твой отец.
При упоминании об этом последнем Нитц едва сдержал вздох.
- Я слышал, святой отче, их пути не единожды пересекались.
- Точно подмечено, - кивнул священник. - Несомненно, ты премного наслышан о бесчисленных победах, которые твой родитель одержал во славу Божию. Их подвиги - его и его возлюбленной булавы по имени Фраумвильт - стали легендой. Его оружие сокрушило языческих черепов больше, нежели любое другое, вздымаемое с именем Господа. - И он погладил рукоять своей булавы с чем-то вроде покаянного вожделения. - Моя собственная стальная невеста, Кренцвульд, в сравнении с нею всего лишь прогулочная трость.
- Не мне судить о достоинствах разных булав, святой отче, - сказал Нитц.
- И это верно.
Отец Шайцен неодобрительно покосился на секиру, пристегнутую у Нитца за плечами, и нахмурился, причем даже дважды. Первый раз - при виде варварского оружия как такового. А второй - оттого, что размеры секиры грозили молодого человека попросту опрокинуть.
- Мне рассказывали, - с нескрываемым недоверием в голосе начал священник, - что эта твоя… подружка пролила немало языческой крови. Скажи мне, как ее зовут?
Его ожидающий взгляд заставил Нитца вздрогнуть. У него округлились глаза, губы силились что-то произнести. Вот он и оказался между молотом и наковальней. Спереди хмурится отец Шайцен, затылок буравит ревнивый взгляд сзади…
- Вольфрайц, - неожиданно прогудел низкий голос из-за спины.
Нитц оглянулся, и сестра Мадлен кивнула ему.
- Моя спутница не ошиблась, - сказал Нитц. - Вольфрайц. Иной раз мне бывает трудно выговорить это имя. Оно внушает мне тот же страх, что и язычникам.
- Хорошее, боговдохновенное имя, - кивнул отец Шайцен. - Твой отец одобрил бы если не происхождение секиры, так ее титул. Он был истинным воином Божьим: происхождение значило для него куда меньше того милосердия, которое можно было привнести в мир. - Его губы чуть тронула улыбка. - Сам он немало милосердных дел совершил. И все же он не был Господом Богом. Оставался один враг, победить которого ему не было дано. - Запустив руку в недра своего одеяния, отец Шайцен вытащил свиток, обветшавший по краям, скрепленный алой печатью. - Я имею в виду самого дьявола!
- Надеюсь, - сказал Нитц, - святого отца не оскорбит мое недоумение. Мой родитель, при всем своем воинском величии, не мог надеяться победить извечного врага… - Нитц помедлил, сглотнул и продолжил: - Или у тебя, святой отче, юмор такой?
Тут ему пришлось очень тщательно следить за выражением своего лица, потому что глаза отца Шайцена сузились, а рука поползла к рукояти булавы. Впрочем, к такой реакции Нитц давным-давно привык. Крестоносцы часто так поступали, если слышали незнакомое слово.
- Да, - сказал наконец отец Шайцен, - это я так шучу.
Нитц отважился тихонько перевести дух.
- Как бы то ни было, - продолжал отец Шайцен, - сейчас я говорю о дьяволе, лишенном возможности хитрить, лгать и обманывать. - И он погладил свиток с той же любовью, с какой касался бы одного из своих шрамов. - О созданиях, напрочь лишенных какого-либо лукавства. Которые суть зло в его чистейшей, самой, так сказать, честной форме. Если только зло способно на столь откровенную честность. - Его глаза были двумя холодными камешками. - Это драконы.
- Драконы, святой отец?
Свою следующую мысль - о том, что драконы были мифическими созданиями, порождениями то ли страха, то ли беспробудного пьянства. - Нитц предпочел оставить сугубо при себе. Крестоносцы очень не любили, когда их слова подвергали сомнению.
- Я говорю об одном из них. Конкретно - о Зейгфрейде.
- О Зейгфрейде?
- Ты меня позлить решил? Каждое слово переспрашиваешь!
- Нет-нет, святой отче, я ничего такого… Прошу тебя, продолжай!