- Но вы пили пойло, и снова пили пойло, и снова, и ещё раз, - напомнила Тиффани. - Вы пили пойло весь день на ярмарке, а вернулись только потому, что пойлу захотелось баиньки. - В сердце Тиффани ощущала лишь холод.
- Ну, виноват!
- Этого недостаточно, господин Пенни, этим вы не отделаетесь. Ступайте прочь и исправьтесь, и тогда, может быть, когда вы вернётесь другим человеком, люди, глядишь, не побрезгуют поздороваться с вами или хотя бы кивнуть.
Тиффани неотрывно следила за его взглядом: она знала этого человека. Внутри у него всё кипит. Ему стыдно, он растерян и разобижен, а в таких обстоятельствах все Пенни мира бьют не раздумывая.
- Пожалуйста, не надо, господин Пенни, - предостерегла Тиффани. - Вы вообще представляете, что с вами будет, если вы поднимете руку на ведьму?
"С такими-то кулачищами ты, пожалуй, уложишь меня одним ударом, вот почему я намерена хорошенько тебя запугать", - подумала она про себя.
- Это небось ты на меня лютую музыку натравила?
Тиффани вздохнула.
- Музыкой никто не управляет, господин Пенни, вы сами это знаете. Музыка рождается сама собою, когда люди решают, что сыты по горло. Никто не знает, с чего она начинается. Люди просто переглядываются, встречаются глазами друг с другом, коротко кивают, а другие люди это видят. Другие люди перехватывают их взгляды, и так, очень медленно, начинает звучать музыка, и кто-нибудь хватает ложку и колотит ею по тарелке, а кто-то ещё уже стучит кувшином по столу, и башмаки притопывают об пол, всё громче и громче. Это звук гнева, этот звук дает понять: людское терпение иссякло. Вы хотите встретиться с музыкой лицом к лицу?
- Думаешь, ты тут самая умная, да? - прорычал Пенни. - С этой своей метлой и чёрной магией, раскомандовалась тут обнаковенными людями…
Тиффани испытала невольное восхищение. Вот перед нею человек, у которого в целом мире не найдётся ни единого друга, он весь обляпан собственной блевотиной, и - Тиффани принюхалась: да, точно, низ ночной рубашки пропитан мочой - и однако у него ещё хватает глупости огрызаться.
- Не то чтобы самая умная, господин Пенни, просто поумнее вас. А это не так сложно.
- Да ну? Смотри, не ровен час доумничаешься. Соплюха мелкая, а туда же, в чужие дела нос суёт… Что ты станешь делать, когда музыка придёт за тобой, а?
- Бегите, господин Пенни. Убирайтесь отсюда. Это ваш последний шанс, - убеждала Тиффани. И, скорее всего, не ошибалась: в гвалте уже можно было расслышать отдельные голоса.
- Не позволит ли ваше величество человеку хотя бы башмаки надеть? - язвительно осведомился Пенни. Наклонился за ними - башмаки стояли под дверью. Однако прочесть господина Пенни не составляло труда - как малюсенькую книжицу с захватанными страницами, где вместо закладки - кусок сала.
Он выпрямился, размахивая кулаками.
Тиффани шагнула назад, перехватила его запястье - и выпустила боль. Дала ей стечь вниз по руке, оставляя после себя лёгкое покалывание, в сложенную чашечкой ладонь, а из ладони выплеснула в господина Пенни всю боль его дочери за одну секунду. Его швырнуло через кухню и, должно быть, выжгло в нём всё, кроме животного страха. Он врезался в шаткую заднюю дверь, как бык, проломил её и исчез в темноте.
А Тиффани, пошатываясь, побрела обратно в сарай, где горела лампа. Матушка Ветровоск уверяла, что, неся чужую боль, ты её не чувствуешь, но это была ложь. Ложь во спасение. Боль, которую несёшь, очень даже чувствуешь, и поскольку на самом-то деле это не твоя боль, терпеть её как-то можно - но, расставшись с ней, ты потрясена и обессилена.
Когда с лязгом и гомоном нагрянула толпа, Тиффани тихонько сидела в сарае рядом со спящей девушкой. Шум гремел повсюду вокруг дома, но внутрь не врывался: таково одно из неписаных правил. Трудно поверить, что безвластие лютой музыки подчиняется каким-то правилам, но они есть; лютая музыка может продолжаться три ночи или ограничиться одной, и никто не выходит из дома, пока в воздухе грохочет музыка, и никто не прокрадывается домой и не возвращается под крышу, разве что молить о прощении, понимании или десяти минутах на сборы и бегство. Лютую музыку не подготавливают заранее. Она словно бы приходит на ум всем и каждому одновременно. Она начинает звучать, когда деревня решает, что кто-то слишком сильно избил жену или слишком жестоко - собаку, или если женатый мужчина и замужняя женщина позабыли, что состоят в браке не друг с другом. Были и иные, ещё более мрачные преступления против музыки, но о них в открытую не говорили. Иногда людям удавалось, исправившись, заставить музыку умолкнуть; но чаще они собирали пожитки и съезжали ещё до наступления третьей ночи.
Но Пенни намёка не понял бы, Пенни враскачку вышел бы навстречу толпе. Завязалась бы драка, кто-нибудь натворил бы глупостей, ну, то есть ещё больших глупостей, чем Пенни. А потом об этом узнал бы барон, и люди потеряли бы средства к существованию, им пришлось бы покинуть Мел и, чего доброго, отправиться за десять миль в поисках работы и начинать жизнь заново среди чужаков.
Отец Тиффани обладал врождённой чуткостью; он тихо приоткрыл дверь сарая через несколько минут после того, как музыка притихла. Девушка понимала, что отцу немного неловко: он - человек почтенный, уважаемый, но теперь так уж сложилось, что его дочь - персона более важная, чем он сам. Ведь ведьме никто не указ; и Тиффани знала, что соседи его на этот счёт слегка поддразнивают.
Тиффани улыбнулась, и господин Болен присел на сено рядом с нею, пока лютая музыка искала и не находила, кого избить, забросать камнями или вздёрнуть. Господин Болен и в лучшие-то времена говорил немного. Он оглянулся, задержал взгляд на крохотном свёрточке, поспешно увязанном в солому и мешковину: Тиффани положила его там, где Амбер не увидит.
- Выходит, это правда, она ждала ребёнка?
- Да, пап.
Отец Тиффани глядел словно бы в никуда.
- Хорошо бы Пенни не нашли, - проговорил он, выдержав долгую паузу.
- Да, - согласилась Тиффани.
- Кое-кто из парней говорит, его вздёрнуть надо. Мы бы их, понятно, остановили, но дурное это дело, когда люди встают друг против друга. Для деревни это всё равно что яд.
- Да.
Они немного посидели молча. Затем её отец перевёл взгляд на спящую девушку.
- Что ты для неё сделала? - спросил он.
- Всё, что в моих силах, - отвечала Тиффани.
- И эту болезабирательную штуку тоже?
Она вздохнула.
- Да, но забрать нужно не только боль. Пап, мне нужна лопата. Я похороню бедняжку в лесу, где никто не увидит.
Отец отвёл глаза.
- Хотелось бы мне, чтобы этим занималась не ты, Тифф. Тебе ж ещё шестнадцати нет, а ты носишься по всей округе, ходишь за больными, нянчишь, перевязываешь, невесть какую ещё работу делаешь. Не тебе бы за всё это браться.
- Да, знаю, - кивнула Тиффани.
- Но почему? - снова спросил он.
- Потому что другие не берутся, или не хотят, или не могут, вот почему.
- Но это же не твоё дело, нет?
- Я решила, что моё. Я - ведьма. Это наша работа. Когда никому больше нет дела, значит, это - моё дело, - не замедлила с ответом Тиффани.
- Да, но мы-то все думали, ведьмовство - это летать туда-сюда на метле и всё такое, а не старушкам ногти на ногах подстригать.
- Но люди не понимают, что нужно другим, - объясняла Тиффани. - Нет, они вовсе не так уж плохи; просто они не задумываются. Вот взять хоть старую госпожу Чулок, у неё в целом свете никого и ничего нет, кроме кошки и жуткого артрита. Люди частенько приносят ей поесть, что правда, то правда, но никто даже не заметил, что ногти у неё на ногах отросли такие длинные, что загнулись внутри башмаков, и она вот уж год как не могла разуться! В наших местах люди и подкормят, если надо, и букетик цветов нарвут, но чуть дело дойдёт до работы погрязнее, то рядом никого никогда не оказывается. А ведьмы такие вещи замечают. Ну да, носиться туда-сюда на метле приходится, что правда, то правда, но главным образом - чтобы побыстрее добраться до очередного безобразия.
Отец покачал головой.
- И тебе нравится этим заниматься?
- Да.
- Но почему?
Тиффани размышляла над ответом под испытующим взглядом отца.
- Ну, пап, помнишь, как говорила матушка Болен: "Накорми тех, кто голоден, одень тех, кто гол, вступись за тех, у кого нет голоса"? Так я думаю, можно и продолжить: "Пособи тем, кто не в силах нагнуться, подай тем, кто не в силах дотянуться, обмой тех, кто не в силах повернуться", так? А ещё потому, что иногда выдаётся хороший день, и он искупает все плохие дни, вместе взятые, и в этот краткий миг слышишь, как вращается мир, - отвечала Тиффани. - Не могу объяснить иначе.
Отец глядел на неё с озадаченной гордостью.
- И тебе кажется, оно того стоит, да?
- Да, папа!
- Тогда я горжусь тобою, джиггат, ты поступаешь по-мужски!
Отец назвал её прозвищем, которое знали только домашние, и Тиффани вежливо поцеловала его за это, не сказав, что вряд ли ему доведётся встретить мужчину, который делает то же, что она.
- А что вы надумали насчёт семьи Пенни? - спросила Тиффани.