- Убедился? Вот-вот. Кобыла, и притом буйная, - подтвердил Волкопес. - Да что там говорить! Здесь, в склепе, вообще всё может случиться. И назвать бы ее следовало по-конски, Ипполитой или Ксантиппой, точно амазонку или жену Сократа. Будь я палеонтологом - факт уговорил бы на Мезогиппу, Эогиппу…
- Я так понимаю, что это всё красивые имена для благородной женщины, - отвечал Джирджис без юмора, - и сама она красива и благородна. Я чувствую очертания ее тепла и запаха. Ты тоже ее любишь?
- Успокой свою душу. Меня этот оживший аптечный пузырек с оборочками на пробке не прельщает, чем бы от него ни тянуло, - съехидничал Волкопес. - Ксанточка, оставь ножик в покое, чего размахалась? Женщине это не к лицу. Хотя лица-то твоего как раз и не видно.
- Мне лично покрывало не мешает. С моей стороны оно прозрачное.
- Значит, всё к лучшему для всех нас троих. Судя по кое-чему, внешность у тебя, как, впрочем, и у нас, мужчин, странноватая. Да и положение. Ты как сюда попала, Ксанта?
- Может быть, у меня иное имя, ты не подумал?
- У нас тут у всех иные имена. Только мы их не знаем. Полузвери, полубоги, засыпаем на пороге новой жизни молодой! Фу, вот некстати в поэзию затянуло.
- А узнать имя - узнать себя, - задумчиво сказал Джирджис.
- Да, кое-что мы о себе помним, а кое-что забыли, - ответил Уарка в том же тоне. - Нам нужно… просто необходимо допроизойти до человека, подвинуть в себе эволюцию, иначе выйдет что-то неописуемо жуткое. Так говорит наш приматный сотоварищ.
- А именно? - спросила женщина. - Конец света уже состоялся, судя по вашим разговорам… И вообще, что может быть хуже, чем находиться здесь одним?
- Мы не одни, - отозвался мальчик со сдерживаемым страхом. - Я выхожу из зала амфор и колонн на поверхность. Там есть некто, по очертанию похожий то ли на веретено с пряжей, то ли на комок жара. Окаменевшее пламя. Он спит, как и мы спали, и видит грозные сны. Во время нашего общего забытья он напасть не может, почему - не знаю. Кажется, тогда его нет, ибо он создается нашим бодрствованием. Только когда хотя бы я один пробуждаюсь, мне приходится остерегаться его и искать защиту.
- Сплошная мистика, - хмыкнул Уарка. - И как же ты остерегаешься?
- Ищу, чтобы сразиться. Ты не дашь мне свой меч… Ксантиппа?
- Разве что в обмен на моё настоящее имя, - чуть капризно рассмеялась она. - Полно, малыш, он пока не придется тебе по руке. Иди так, как и прежде, если тебе это надо. И вот что: теперь, когда я восстала из камня, я не смогу обратно заснуть от вина, как это делаете вы, потому что не хмелею. Так ты, Джирджис, принеси мне сверху колыбельную сказку, хорошо?
Мальчик ушел. Было слышно, как он нащупывает путь - шуршат мелкие камешки. Потом будто некая струя зашелестела по полу, и все стихло.
Наступило молчание.
- Уарка, зачем ты насмешничаешь и отворачиваешься, когда говоришь со мной?
- Такова моя оборотневая природа… И просто я тебя боюсь, - докончил он с удивительным чистосердечием. - У тебя стало светлое лицо, и его сияние пробивает все покровы. Мальчик тоже это чувствует.
- Вот как. А ведь я подзабыла, как выгляжу. Здесь имеется зеркало, не покрытое этим самым… выделенным аметистом?
- Одно есть. Вон в той стене. Правда, оно темное и будет скрадывать твой свет, но это лучше, чем ничего.
- Такие стекла делают лицо и фигуру стройнее и благороднее - я думаю, оно мне даже польстит. Да, Волк, а как же я дойду до стены? Браслеты тугие, как у индийской супруги, только разбить можно. Жалко, не стеклянные.
Уарка хмыкнул на свой манер.
- Захоти - и преодолеешь.
- Как?
- Просто… стань вовне их. Переверни себя. Выверни наизнанку и собери в нужном месте. Тебе столько раз приходилось делать это во всех твоих параллельных жизнях, что, я полагаю, возникла привычка, ощущение. Ведь я помню, как ты взлетала над препятствиями и рвала препоны на пути, моя кобылица Киншем!
- Да. Я презирала их и делала что должно.
Женщина пристально смотрит на руки - и вот они свободны: звенят о камень обручи, спавшие с запястий, потом и со щиколоток. На ложе остаются меч с бороздчатым клинком и ожерелье - безоружной стоит Киншем рядом со своим Волком.
- Отвернись, ты, робкий. Чтобы взглянуть на себя, я должна скинуть и покрывала, - командует она чуть хрипловато.
Она стоит перед зеркалом будто бы из полированного обсидиана.
"Вся моя жизнь состоит из повторений, - почему-то думает женщина, - и во всех зеркалах я ищу себя истинную и не удовлетворяюсь".
То ли зеркало, то ли просто окно в узкой и высокой нише отражает узкое безбровое лицо: только выступ над миндалевидными карими глазами, в которых нет белков. Прямой нос с круглыми ноздрями и кожа цвета старого золота: резец скульптора изобразил на овале из полированного дерева букву тау, крест в виде древней литеры "тав" как символ конца, думает Ксантиппа. Ее пухлые губы совсем темны. Волосы такого же цвета, как и глаза, изгибаются надо лбом волной и спускаются вдоль спины чуть ниже лопаток. Почему-то они топорщатся, как грива ахалтекинца-стригунка. Вот удивительно, они же растут и на шее, и между воскрылий! Поджарое, легкое тело - небольшие груди, - сосцы их совсем черны, - узкие бедра, длинные, стройные ноги. Оно создано для ристаний, это тело, но в нем, тем не менее, угадывается несомненная женщина: линии выгибаются и струятся, как шелк.
- Ну что, налюбовалась? Только учти: кто смотрит в зеркале на себя, не видит самого зеркала. А оно примечательное! Натяни-ка снова свои оболочки, я покажу тебе.
Волкопес подошел сзади и протянул лапу. Она погрузилась в полированную поверхность, как во мглу, и уперлась. Отдернул. Теперь в зеркале не было никого из живущих, только крутился первородный вихрь: песок, и блестки слюды, и нечто непроницаемое - или просто ничто?
- Ступай туда, - приказал. - Из нас троих доступ открыт одной тебе. Меня выталкивает, а мальчик - он занят иным.
- Как же я пройду на ту сторону?
- Да почти совсем так же, как и из оков вышла. Преврати зеркало в небытие, а потом сложи в бытие, но позади себя. Делай!
…Теперь она то ли видела, то ли ощущала мертвые, секущие частицы песка, влажные - воды, колючие, как иглы, - тех древних излучений, что сопровождают хаос; ледяное касание тьмы. Всё это вращалось, затягивая, вовлекая ее в колесо. Звук и вид сливались в единый грохот.
Безумное коловращение пространства, где были растворены частицы времени, проталкивало ее к центру - но что таилось внутри? Пытаясь устоять, она всплеснула руками, верхнее фиолетовое покрывало, не удерживаемое более никакой тяжестью, взлетело и воспарило птицей. Повисло на миг и скользнуло в глубь вихря. Реликтовый свет собирался на него, крупицы его множились и слипались в узорные шестигранники, похожие на снежинки, что облепляют крышу деревенского дома, а темные токи ниспадали вниз и оседали прахом. Все отделялось друг от друга и, отделяясь, успокаивалось.
Женщина вздохнула, отшагнула назад - и снова очутилась в пещере.
- Вот ты и побывала за пределом, Ксанта, - Волкопес уже улегся на свое прежнее место. - Сделала, что было надо?
- Вроде. Хотя ничего не знаю наверняка, только чувствую. Это пространство - то ли снаружи, то ли внутри - чего-то хотело от меня и получило. И, знаешь, я поплатилась одним покрывалом за свою вылазку.
- Не рассуждай попусту, а укладывайся назад. Чую, что сейчас принесет назад нашего путешественника.
- Как думаешь, он не заметит, что покрывало сменило цвет? Стало по-иному отражать тепло, например…
- Уверяю тебя, ему не до таких тонкостей.
Вверху зашелестело, со стен и потолка просыпались блестящие крупицы. Мальчик вошел сквозь невидимый проем, отряхиваясь.
- Так никого и не нашел. А ведь дышит, я знаю: вся земля трясется. И пребывает настороже. И ждет меня.
- Ладно, утихомирься. В нашем сне он, ты сказал, не нападает, так что давай выпьем - и баиньки, - ответил Уарка.
- Да, а ты отыскал для меня сказку? - спросила женщина. - Твое дело нынче - меня убаюкать. Иначе пеняй на себя - изо всех оков вырвусь и пойду воевать вместо тебя.
Она не хотела и намеком выдать, что знает куда лучший способ освобождения.
- Я не успел ничего выдумать, прости.
- Зачем же выдумывать? - Ксанта в упор глядела в его слепые очи, и глаза ее жгли из-под покрывал. - Ты сам - поэма. Говори о том, что было записано в тебе от рождения. Сядь рядом со мной, коснись моих колен и слушай внутренность свою…
- Ты права, во мне сокрыто многое. Я жил когда-то вверху, и это была не та земля, что сейчас. Тоже скудная, однако и зелень на ней росла, и бродил скот. Восьми лет я вошел в эту пещеру. Местность вокруг называлась - погоди! Самария. Самарра. Вошел - и выход исчез: то есть нет, он открывался в иной мир, пугавщий меня по моему малолетству. Времена смешались - что было раньше и что стало позже. Оттого я почти не взрослею.
("Верно: только внешность твоя втихомолку вернулась к самому началу возникновения человечества, - подумал Уарка. - К великому счастью, о психике того не скажешь; хотя мы просто не ведаем, какова душа у животных, не говоря о питекантропе и прочих тупиках творения. Может быть, не хуже той нашей, что пребывает явно - я имею в виду, поддерживает нашу земную жизнь.")