- С тех пор я все время вспоминаю. До восьми - или после них? - мне было двенадцать лет, и в ту пору я тоже терялся, хотя скорее нарочно: здешние подземные коридоры были полны народу, и мне хотелось найти закоулок, чтобы спрятаться от людей моего опекуна Льва и помечтать. Я бродил и - сам не знаю, как - очутился в Зале Статуй. Некий сумасшедший художник взялся в одиночку придать им, Мужу и Жене, Тергу и Терге, - человеческое обличие. Я наблюдал за его работой, сторожил его сон и в самом конце говорил с ним. Мы вышли вдвоем…
- И что? Вспоминай дальше!
- Стоя у врат совсем иного храма, что попирал собой лицо земли, я узнал в нем тот прежний или, скорее, вечный, вневременной. Я отстал от семьи, вошел. Помню, что я (или не я, а кто-то во мне) говорю с мудрецами-хакамами. Я сижу посреди них - длинные бороды их белее снега - и учтиво задаю им вопросы, и отвечаю, когда они желают ответа от меня.
Они удивлены, как хорошо знает Танах мальчик за год до своей взрослости, но как мне объяснить, какая иная сила говорит через меня!
- Ты перестал быть им, этим мальчиком в Йершалаиме? - резко проговорила Ксантиппа, повернувшись к нему и опершись на локоть.
- Не знаю. Все мои обличья спят во мне. Все мои воплощения и слепки, повзрослев, отлетают от меня, - сказал мальчик словно в трансе.
- Прекрасно. Однако это мечтания, а не выдумки, я же просила сказку, волшебную поэму, то, что хотя и есть в тебе, но пока не проявилось. Роди из себя новое и невиданное!
- Это… это уже есть. И будет называться, - заговорил Джирджис-Акела сбивающимся голосом, будто нащупывая в себе скрытый путь, - баллада… нет! Касыда. "Касыда о влюбленном караванщике".
Касыда о влюбленном караванщике. Ночь первая
"Рассказал мне куст терновника то, что слышал от заросли камыша, а камыш - от барана круторогого, что водил стадо на водопой, а баран - от пастушеского пса, что стерег стадо, а пес - от хозяина своего Имру-уль-Кайса…
- Славно ты меня убаюкиваешь, - промолвила женщина. - Так, глядишь, и до времени следующей твоей вылазки суть не успеем уловить. Не переменить ли тебе ритм повествования твоего, дабы всем нам троим не заснуть слишком рано?
- Пусть будет, как ты хочешь. Услышал я от них о прекрасной Хадидже из племени-бану Ханиф. "Предводительницей племени" звали ее, хоть она была всего лишь женщина, и "Непорочной", хотя ко времени моего рассказа похоронила она двоих мужей, и "Прекраснейшей", хотя было ей не менее сорока. И всё говоримое о ней было чистой правдой.
Хотя запечатал Аллах чрево ее, и не было у нее ни сыновей, ни дочерей, однако всё равно была она желанной невестой для любого, ибо мужья оставили ей богатство. Двадцать лет было ей в год Слона, когда племя прогнало завоевателей от своего города. Впереди вражеского войска выступало невиданное кочевникам, грозное чудовище, разъяренный слон в полной боевой броне. Тогда первый муж Хадиджи выступил из рядов с одним дротиком в руке и поразил слона в брюхо, и умер под ним. Он был смелый и удачливый воин, и велика была доля военной добычи, что осталась у жены после него.
Второй муж Прекраснейшей взял ее за себя в том же году после выжидания условленного срока, и был он купец, отважный и предприимчивый. Торговал с другими племенами, ходил с караваном в иные земли: Рум и Миср, Иран и Туран, и в Хинд, и даже в северные государства франков. Не столько прибыль и богатства добывал он в своих походах, сколько всякие редкости и диковинки, и не столько редкости, сколько рассказы о обычаях и богах чужаков, о красоте их гор и долин, о глубине их небес, о чудищах, что водятся в их жарких и студеных морях и населяют неприступные высоты. Воплощенное и запечатленное знание привозил он, украшая его своим красноречием, - как и почти все жители города, был он прирожденный поэт. Хадиджа внимала ему с приоткрытым ртом и говаривала, бывало:
- Если бы Аллах дал нам сына, который своими очами увидел бы всё это.
- Погоди, Он, если будет Ему угодно, даст тебе наилучшее, - отвечал купец.
И снова уходил, оставляя жену дома. Ибо никогда не должна супруга следовать за своим мужчиной в его странствиях: она - средоточие мира и сердце супруга своего, а разве перемещается та ось, на которую всё нанизано, и разве не следует надежно укрывать самое для себя ценное, чтобы спокойно странствовать и с радостью возвращаться к нему в конце любого кочевья? Поистине, женщина - не сухой лист и не крупица тамарисковой манны, чтобы носиться по воле ветра!
Всё же как-то однажды и второй супруг Хадиджи не вернулся к ней. Он умер вдали от нее от неведомой болезни, товарищи по каравану принесли его жене последнее напутствие и писаное слово о том, что она отныне свободна и наследует всё, что муж приобрел: богатства, товары, дирхемы и динары, а также тягу к скитаниям, восхищение неведомым и тоску по тому, что закрыто для человека во всех мирах Аллаха, их повелителя и господина. Всё это должна была Хадиджа приумножить и сохранить для того мужчины, который захочет ее - и кого она сама захочет.
И не стало с тех пор в племени ханифов женщины более властной, чем Хадиджа, дочь Хувайлида.
А Камиль, сын Абдаллы, был сирота из сирот. Рожден был он как раз в тот достопамятный для всех год Слона; отец его был среди многих погибших в решающей битве, мать, родив сына, вскоре ушла вслед за мужем. Семьи и с той, и с другой стороны были знатные, но не слишком богатые - почти всё сбереженное в конце концов расточалось на тех, кому не из чего было копить на черный день. Родичи Камиля жили, как цветок в весенней пустыне: одна забота - раскрыться и процвести, сколько ни пошлет судьба, радуя свежестью наряда и чистотой благоухания. Однако многие руки - и мужские, и женские - касались подрастающего Камиля; хоть были они зачастую грубы, но также и ласковы. В груди его кормилицы все те два года, что Камиль сосал из нее, не иссякало молоко; его многочисленных молочных сестер и братьев не касались болезни, и на удивление прирастали овечьи стада заботами отца детей и мужа кормилицы.
Да и сам Камиль в пору младенчества своего пас овец и гонялся за шустрыми козами, слушал стрекот насекомых тварей в жесткой и редкой траве и шелест пресмыкающихся по камню, приклонял ухо, чтобы ощущать течение глубинных вод под покровом то сухой и звонкой, то зыблющейся и летучей земли - той, из которой, смешав пять ее видов, слепил Аллах первого человека.
Холодной же пустынной ночью вбирал он в себя смеющиеся голоса звезд и рокот хрустальных небесных сфер, что терлись друг о друга в неизмеримой вышине, и сердце его омывалось и полнилось небесной музыкой.
Ни одно живое существо, на его взгляд, не было похоже на другое, а перевидал он их множество. Не раз случалось ему помогать суягным овцам и держать на руках новорожденных верблюжат, таких беспомощных и слабеньких по сравнению с конскими детенышами. Жеребят тоже приходилось ему видеть, но редко: кони были здесь дороги, считались ценностью поистине царской.
Когда он мало-мальски вошел в возраст, оказалось, что родные хорошо о нем помнят. Муж кормилицы привез его в город и сдал с рук на руки старшему брату отца, чтобы тот научил Камиля чтению и письму, счету и торговому делу.
Город был купеческий, и родичи преподали Камилю отнюдь не навыки суемудрия и каллиграфии. Вся их наука ограничивалась умением красно говорить с клиентом и делать значки и зарубки на пальмовых листьях и верблюжьих лопатках. Однако мальчик был удовлетворен и этой малостью.
Камиль оказался единственным среди всех здешних торговцев, менял и ростовщиков, кто не искал в чужом деле великой прибыли для себя: поэтому его охотно нанимали блюсти чужой интерес. Требовалось, правда, чтобы интерес этот был безукоризненно честным, иначе юноша наверняка бы отказался. Удивительно - в купеческом деле Камиль приобрел недюжинную сноровку и даже ухватистость. Кроме того, он ведал, казалось, все дороги в стране, где их постоянно засыпает песком, умел находить старые источники и откапывать новые. Так стал он водителем караванов.
И тогда Хадиджа бинт Хувайлид обратила на него взор своих огромных черных глаз…
- Наняли тебя, уважаемый Камиль, потому только, что рассчитывают огрести большую прибыль с благословения легкой твоей руки, - так говорил Майсара, любимый раб и наидовереннейшее лицо достойной Хадиджи. Был он невысок ростом, объемист в талии, добродушен и донельзя важен. - Но теперь поручили тебе везти в Рум дубленую кожу, серебро домодельной ковки и ячмень, а с этого великий барыш никак не нарастет, хоть ты из кожи вылезь. Вот оружие бы взять - оно у бану Ханиф отменно выходит с тех пор, как Кабил выковал рядом с нами первую в мире саблю. Только ведь никто не захочет дразнить людей кесаря видом дамасской стали.
- И верно. Меч показывают в бою, а не на прилавке. Но если нашей госпоже понадобился приказчик именно для поездки в Рум, - спокойно ответил Камиль, - наше дело не рассуждать, а стараться достигнуть успеха.
- Так и я бы сказал, будь я один. Только вот двое нас. Мое дело малое - надзирать, а вот ты - человек вольный: на разумное предприятие идешь, от неразумного отказываешься. Ради чего нынче-то согласился?