Он скрылся в квартире, оставив входную дверь чуть приоткрытой. Из щели сочился слабый электрический свет - и еще неразборчивые голоса и смех. Я зажмурился, пытаясь различить в этом гомоне ее смех, ее голос, - но она молчала. У меня вдруг заныло сердце, так сильно, что стало трудно дышать. Хоть бы она что-нибудь говорила. Хоть бы услышать еще раз…
Он снова вышел ко мне с какой-то картонкой в одной руке и ключами - кажется, от машины - в другой. На картонке был нарисован паук с идеально круглым животом и спутанными разноцветными лапами.
- Так, держи… Это - карта подземелья. Карты города я не нашел - но у моего в машине должен быть атлас дорог… Да, атлас подойдет. Том более там еще в конце список улиц - короче, все что хочешь можно найти. Я сейчас сбегаю принесу.
- На улицу?!
- Угу.
Он засеменил вниз по ступенькам. Хлопнула входная дверь - он действительно выскочил на улицу. Я как-то сразу простил ему побои и плохой прием. Я вот… Я бы никогда не вышел из дома, чтобы оказать кому-то услугу. А этот - из-за какой-то там карты…
- Тебе что, совсем не страшно выходить? - спросил я, когда он вернулся.
- Теперь уже нет. Просто слегка не по себе - ну, самую малость, - и все.
Я еще раз внимательно на него посмотрел. Что за чертовщина? Он совсем не походил на отчаянного смельчака, усилием воли победившего свою природу. Он был туповат, хамоват, по-подростковому неуравновешен, вернее, как-то неприятно разболтан: от вялого, сонливого оцепенения в считанные секунды переходил к нелепой, суетливой активности - и обратно. Словом, абсолютно ничего героического в нем не было. Но: он на моих глазах сделал то, что сделал, - совершенно спокойно, как ни в чем не бывало, без паники и дрожи, вышел на улицу и вернулся обратно. Что отличало его от меня?…
Любопытство вернулось.
В первую очередь, его отличало от меня то, что он был страшен. Действительно страшен. Возможно, он таким и родился - рождаются же время от времени уроды! - и все же чутье подсказывало мне, что его внешность была, так сказать, благоприобретенной. И что она имела какое-то отношение к этому самому пожару, которого никогда не было.
Когда-то кто-то за что-то его изуродовал… Кто? За что?
Да, любопытство вернулось. Или я просто оттягивал свой уход?…
- Кто тебя так? - я выразительно покосился на его лицо.
- Как?
- Я имею в виду - кто это с тобой сделал?
- Что - это? - он озадаченно заозирался, оглядел свои руки и ноги и непонимающе уставился на меня.
Неужели действительно не понимает?
- Твое лицо… - я уже десять раз пожалел, что затеял это разговор, но идти на попятную тоже было неловко. - Оно такое… ну, ты ведь знаешь…
Он вдруг засмеялся. Веселым таким, искренним смехом. Как будто я удачно пошутил - нет, даже не так: как будто я поскользнулся на банановой кожуре.
- А ты… ты… на себя-то посмотри, - заливался он. - Красавец!.. Ты себя в зеркале вообще видел?
От его слов у меня вдруг с новой силой заныло лицо - как будто от удара.
- Не видел. У меня в доме все зеркала завешены. Человек умер.
- Старик?
- Старик. А ты откуда?…
- По тебе видно.
- А, ну да, конечно… Что, пока заметно?
- Заметно. Хочешь, зеркало притащу?
- Нет, - быстро сказал я. - Да.
- Так я не понял: нести зеркало?
- Неси.
Он сунул мне в руки атлас дорог и снова юркнул в квартиру. Практически тут же вернулся с аляповатой позолоченной пудреницей:
- На, глядись быстрей, пока девки искать не начали - они все время морды себе этим порошком мажут…
Открыл и протянул мне.
Я посмотрел в замусоленный, покрытый розоватой пудрой зеркальный круг.
Мое лицо все еще походило на лицо старика - но как-то в целом, приблизительно, точно это был набросок: огромный, исчерканный морщинами лоб, горбатый, точно в двух местах переломившийся, нос, седые кустистые брови, бесцветные пухлые губы… А женские черты, ее черты, уже явственно проступали - в мелочах и деталях. Рот приобрел свойственное Даше капризное выражение, на левой щеке, ближе к уху, появились две маленькие родинки, кожа стала гораздо розовее, чище и глаже, чем была у старика; пушистые, рыжеватые ресницы - ее, ну и главное - ее, уже совсем ее глаза. Большие, бархатисто-карие, но слишком уж близко посаженные и слишком глупые - как у веселой мартышки…
Одним словом, вид у меня был довольно нелепый - полудевка, полудед, - но все же не то чтобы отталкивающий и, главное, вполне объяснимый. Естественный переходный этап: старик умер, единственная правнучка осталась: я, соответственно, меняю свой облик. Это ведь нормально: новая хозяйка - новое лицо. Ее лицо…
Все еще любуясь на себя в зеркало, я вдруг обнаружил, что при этом излагаю все свои соображения вслух. А он тихо смеется. Пофыркивает.
- Что тут смешного?
- На самом деле - ничего, - он вдруг стал серьезен. - Совершенно ничего смешного. Ты вот просто представь себе, ну, на минуточку, что хозяин - не один, не два и не три. Что их пять, десять, пятнадцать, семнадцать! Что они сменяются каждые две недели! Что одни приезжают, а другие уезжают, и кто-то кого-то приводит, а кто-то уводит, и неизвестно, надолго, навсегда или на пять минут, и что ведь черт ногу сломит, и не поймешь, кто здесь просто ночует, а кто живет, и какие у них между собой отношения: кто действительно главный, а кто так, под ногами болтается! Это все у них называется знаешь как? - с вопросительной интонацией его голос не справился, визгливо сорвался. - Это называется сквот. Такая очень модная коммуналка. Они тут все типа хозяева.
Он перевел дыхание и продолжил совсем уже пискляво:
- И еще детей, гады, рожают! А у меня рожа не казенная - под каждого меняться! Вот дождусь потепления и уйду отсюда к чертям собачьим!
- Куда ж ты уйдешь? - сочувственно спросил я.
Он молча забрал у меня пудреницу и внимательно посмотрел на свою образину. Жутковато оскалился - не то улыбнулся, не то заинтересовался особенностями своего прикуса.
- К маме и папе уйду, - сказал он после долгой паузы. - На улицу.
Мне стало его совсем жалко.
- Говорят, - Квазимодо мечтательно уставился в пространство, - говорят, на улице все становятся похожи сами на себя… И у всех на лице отрастает седая шерсть…
- Моя бабушка как-то рассказывала про седую шерсть, - ответил я, чтобы его подбодрить (она и вправду рассказывала, но мне казалось, что это просто легенда).
- Что? - заинтересовался Квазимодо.
- Она говорила, такая шерсть вырастает, если долго жить в доме одному. Без хозяина.
Квазимодо понимающе кивнул.
- Но вообще-то это чушь, - зачем-то брякнул я, разрушая тем самым весь психотерапевтический эффект. - Я жил дома один целых три года, и никакой шерсти у меня на лице не выросло.
- А когда это было?
- С сорок первого по сорок четвертый год.
- Кажется, была война?
- Да.
- И ты ждал кого-то с войны?
- Конечно, ждал.
- Может быть, ты очень ждал и поэтому не чувствовал, что один? Может, ты просто знал, что это временно? Что они вернутся? Может, поэтому шерсть не выросла? Может быть…
- Может, - покладисто прервал его я. - Все может быть. А теперь мне пора.
Ну конечно, я ждал, что они вернутся! Что все они вернутся - и Лев из своей Казани, куда эвакуировали Академию наук, и Лиза с Валей из своего Казахстана, и моя мать, которая уезжала вместе с Лизой и Валей с таким же обреченным лицом и так же молча, как за два года до этого уходил мой отец…
Но вернулись не все. Вернулся Лев, худой, спокойный и безразличный днем, а ночью бредивший ураном, дейтерием, клопами и иногда Соней. Вернулась Валя - злая, жалкая, готовая к компромиссам. Некоторое время они еще склеивали, неловко и равнодушно, как аутисты аппликацию, свою разорванную совместную жизнь - пока я самолично не взял в руки ножницы…
А Лиза не вернулась, и моя мама тоже. Я старался себя убедить, что она просто осталась с Лизой и маленькой, а не сгинула в промозглом товарняке, еще по дороге туда - но проверить никак не мог, и поверить тоже. И, вспоминая о матери, всегда с ужасом ловил себя на том, что думаю о ней как о мертвой.
Он пошел провожать меня до подземелья, добрая душа. Всю дорогу я семенил, вцепившись ему в плечо и практически не открывая глаз. На улице страшно. У меня не было сил храбриться и притворяться. На улице страшно. Ну что я могу поделать? Страшно.
У входа в подземелье мы остановились. Он достал картонку.
- Так, значит, смотри. Мы сейчас здесь, - ткнул по-детски обкусанным ногтем в одно из сочленений рыжей паучьей лапы, - станция "Новые Черемушки". А тебе нужно вот сюда. "Маяковская". На зелененькой лапке. Это значит, тебе нужно…
- А там очень глубоко? - я кивнул на вход в подземелье.
- Очень, - без всякого сочувствия подтвердил Квазимодо. - …Тебе нужно сделать пересадку на "Третьяковской", вот здесь, и перейти на… Эй, ты глаза-то открой, кому я показываю!., перейти на "Новокузнецкую". И ехать до "Маяковской". Ты понял?
- Да. А там темно?
- Нет, там довольно светло. Электрическое освещение.
- А ты там был?!
- Был. Один раз. Да ты не бойся, там все довольно просто. Сейчас я тебе расскажу. Если будешь все делать по их законам - с тобой ничего не случится.
- А если случайно нарушу?