- Ну-с, - продолжал оратор, солидно и даже с усиленным на этот раз достоинством
переждав опять последовавшее в комнате хихикание. - Ну-с, я пусть свинья, а она
дама! Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна, супруга моя, - особа
образованная и урожденная штаб-офицерская дочь. Пусть, пусть я подлец, она же и
сердца высокого, и чувств, облагороженных воспитанием, исполнена. А между тем...
о, если б она пожалела меня! Милостивый государь, милостивый государь, ведь
надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его
пожалели! А Катерина Ивановна дама хотя и великодушная, но несправедливая... И
хотя я и сам понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как
от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой
человек, - подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но,
боже, что если б она хотя один раз... Но нет! нет! все сие втуне, и нечего
говорить! нечего говорить!.. ибо и не один раз уже бывало желаемое, и не один
уже раз жалели меня, но... такова уже черта моя, а я прирожденный скот!
- Еще бы! - заметил, зевая, хозяин.
Мармеладов решительно стукнул кулаком по столу.
- Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государь мой, что я даже чулки
ее пропил? Не башмаки-с, ибо это хотя сколько-нибудь походило бы на порядок
вещей, а чулки, чулки ее пропил-с! Косыночку ее из козьего пуха тоже пропил,
дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мы в холодном угле, и она в
эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью. Детей же маленьких у нас
трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи скребет и моет и детей
обмывает, ибо к чистоте с измалетства привыкла, а с грудью слабою и к чахотке
наклонною, и я это чувствую. Разве я не чувствую? И чем более пью, тем более и
чувствую. Для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу. Не веселья,
а единой скорби ищу... Пью, ибо сугубо страдать хочу! - И он, как бы в отчаянии,
склонил на стол голову.
- Молодой человек, - продолжал он, восклоняясь опять, - в лице вашем я читаю как
бы некую скорбь. Как вошли, и прочел ее, а потому тотчас же и обратился к вам.
Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себя выставлять хочу перед
сими празднолюбцами, которым и без того все известно, а чувствительного и
образованного человека ищу. Знайте же, что супруга моя в благородном губернском
дворянском институте воспитывалась и при выпуске с шалью танцевала при
губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль и похвальный лист
получила. Медаль... ну медаль-то продали... уж давно... гм... похвальный лист до
сих пор у них в сундуке лежит, и еще недавно его хозяйке показывала. И хотя с
хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры, но хоть перед кем-нибудь погордиться
захотелось и сообщить о счастливых минувших днях. И я не осуждаю, не осуждаю,
ибо сие последнее у ней и осталось в воспоминаниях ее, а прочее все пошло
прахом! Да, да; дама горячая, гордая и непреклонная. Пол сама моет и на черном
хлебе сидит, а неуважения к себе не допустит. Оттого и господину Лебезятникову
грубость его не захотела спустить, и когда прибил ее за то господин
Лебезятников, то не столько от побоев, сколько от чувства в постель слегла.
Вдовой уже взял ее, с троими детьми, мал мала меньше. Вышла замуж за первого
мужа, за офицера пехотного, по любви, и с ним бежала из дому родительского. Мужа
любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер. Бивал он
ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и по документам
известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня им корит, и я рад, я
рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-то счастливой.