А кто к ним обеим стремится, если уж быть честным?
– Я подумаю.
– Прошу вас. Да или нет. Мне необходимо вернуться с вашим словом, чтобы в случае отказа успеть найти иной выход.
Что-то было не так во всем этом.
– Невинную девушку только и можно принять как жертву. Но с другой стороны, такую нельзя казнить, – произнес я. – Верно?
– Мейстер, – ответил наш Филипп, – сэниа Марджан была замужем. Прозвание "игна", которое вы, очевидно, вспомнили, означает не просто замужнюю даму, но мать по крайней мере одного живого ребенка.
– Тогда как…
– Вы ведь еще и врач, – ответил Филипп, снова кашлянув, причем гораздо деликатней первого раза. – Не стоило бы напоминать вам, однако некий чисто телесный признак девства может быть таким стойким, что удалить его может не супруг, а лишь рождающееся от него дитя. Нам довольно одного символа.
Я понял всё – и, как говорится, даже больше.
– Вы хотите, чтобы я за компанию разделался с… не с признаком , а с его символом. Для очистки совести и особенно ради того, чтобы магистрат не посмел обвинить меня, да и всех нас троих, в несоблюдении закона.
– Не то чтобы прямо так…
Но я перебил его бормотанье:
– Я берусь за ваше дело при соблюдении двух условий. Первое. Обычно магистрат платит мне шесть марок за простую казнь и десять за квалифицированную. С вас я возьму двенадцать. Второе. Эту женщину надо привезти сюда, в Вольный Дом, откуда вы и заберёте нас с нею вместе. Здесь внизу тоже есть камеры, хотя слегка заброшенные, но вполне пристойного вида. Понимаете? Я хочу убедиться, что в деле с сэнией всё чисто.
На лице нашего заграничного дворянина было написано явное замешательство.
– Мы обязаны сохранять как телесное, так и духовное здоровье нашей Госпожи Крови, – чуть напыщенно произнес он. – Помимо прочего, такое обещано ей лично. Содержалась она до того отнюдь не в подземелье.
Эта история забирала меня все больше и больше. Те слова, которые он употребил, – вроде бы народное предание относило их к старшим носферату женского пола. Еще, правда, был Господин Крови в этой истории с первым иудейским обрезанием, описанным в нашей Великой Книге…
– Послушайте, досточтимый господин. Я служу городу и магистрату, а не кому бы то ни было еще. Вы же ныне угождаете сэнии Марджан, ведь так? Спросите ее прямо, быть может, она согласится.
Как ни удивительно, мой важный собеседник кивнул, причем с видимостью уныния. И отправился назад к своей карете.
Я уж думал, что разделался с этим казусом, когда он вернулся.
– Как скоро вы можете принять сэнию? – спросил он с еще более печальной миной.
– Да как привезете! – воскликнул я, пожав плечами.
Он обернулся назад и сделал знак рукой, явно подзывая кого-то.
Из дверцы, чуть наклонясь, выбралась тонкая фигура в темной одежде, ловко спустилась вниз по откидной лесенке и протянула руки, чтобы принять и спустить другую вместе с большой мягкой сумкой. Две женщины.
Когда они подошли к нам, я увидел, что одна молода и хороша собой, а другая, та, что несла пухлую сумку из ковровой ткани, – вроде и не так чтобы очень. Только вот мимо первой пройдешь и второй раз не оглянешься, а вторая…
Таким попросту не надо быть ни красивыми, ни юными, ни лукавыми, ни глубокомысленными, чтобы одним взглядом вкопать любого мужика в землю по самые уши. Так говаривал мне отец, когда описывал одну свою тайную подружку из высокородных. Чем-то там не вполне добрым для них обоих кончилось… Говорили мне, да я постарался забыть.
– Вот, это и есть сэниа Марджан, – проговорил тут Филипп. – И с ней ее компаньонка.
Дело ясное. Как вода в реке после буйного паводка.
Округлое смугловатое лицо, под легким серебряным ободком – пышные русые косы с проседью, широко расставленные серые глаза с тонкими морщинками вокруг них. Небольшие руки с длинными пальцами. Очень статная и совсем простая в повадке и одежде. Лет сорока, никак не меньше.
Я поспешно здороваюсь и получаю некую смутную полуулыбку в ответ.
– Мне можно отпустить своих конфидентов, мейстер Хельмут?
Не успеваю ответить, как оба ее спутника издают хоровой вопль на непонятном языке и получают в ответ сходную фразу, но гораздо короче. В это время, наконец, к нашей группе приближается дед, и я с некоторым облегчением вздыхаю.
– Я взял особенного пациента, – решительно говорю я ему. – Попроси Лойто отыскать в нижних комнатах место получше и разместить сэнию как следует.
Потом я горько сожалел, что так сразу влепил наше жаргонное словцо. У простых людей оно, собственно, означает просто больного, но мы, палачи, всегда имеем в виду его буквальный смысл. "Тот, кто терпит страдание".
– Я тоже с этим лопоухим пойду, – хмыкает дедусь, – послежу, чтобы ничего беззаконного не допустил и не пропустил. А ты обед пока разогрей. На четверых.
Что я и сделал. Отсутствие хозяек – прямо казнь египетская!
– Ну и как она тебе пришлась? – спросил я деда, когда мы уже отправили Лойто в камеру с миской густой чечевичной похлебки для нашей постоялицы и доедали что после них обоих осталось.
Дед покачал головой.
– Не знаю, внучек, ох, не знаю… Первое, что сделала, – попросила тёплой воды и тряпку, выставила нас с мальцом и свою суму за дверь и на скорую руку отдраила все помещение. Разбирали ее вещицы по статьям закона мы уже потом, при ней самой. Ничего острого, ничего бьющегося. Жестяная кружка с двойными стенками, чудна́я такая, – говорит, тепло сохранять, когда всякие травки завариваешь. Странная штуковина – чтобы в железе тепло держалось? Чашки-плошки-ложки из мягкого дерева, железный кувшин в жестяной укупорке, термос называется. Для сохранения горячего питья и воды – колдовство под пару кружке. Еще на нем такие цветы затейливые, каких во всех наших четырех странах не встретишь. Хрю….хризантемы называются. Вот. Другой кувшин, из фаянса, – умывальный. Хотела было оба отдать – я разрешил. Ещё и жестяной тазик присовокупил. Свечи с ароматом позволил тоже. Только, говорю, под колпак ставь. Я ж понимаю – читать тебе захочется, да и от параши отхожей кой-чем нехорошим потягивает. Тёплые носки, второе платьишко, такое же невзрачное, как на ней, шерстяная камиза до полу, туфли, деревянные подошвы с ремешками. Толстенная хлопчатая простынь навроде хилого одеяльца, флисова, что ли. Уйма каких-то пахучих салфеточек – говорит, вместо непитьевой воды обтираться. Бельё всякое…
Он смутился.
– Дед, ты чего, блядских кружавчиков не видал, что ли?
– Такие панталоны – первый раз вижу. Плотные, на застежках сбоку и аж похрустывают, когда сомнешь. Спросил – говорит, для лежачих больных, впитывают… Хм.
– Чтоб на эшафоте не осрамиться, – холодно заключил я. – Хорошо же ее там, в Рутене, холили-лелеяли.
– Хэ, – дед подергал себя за бороду. – Ты чего меня не спросишь, о чем ихняя троица перепиралась на иноземный манер?
– Так ты понял, выходит.
– С пятого на десятое. Этот хмырь благородный ругается, что наша Маша навязалась к ним в компанию полюбопытствовать. Он, зуб даю, надеялся на четкий отказ от навязшей мысли. Девица горюет, что и ей, и всем троим враз отставку дали – неначе живодеры здешние ее мадамочку обидят. Кучер тоже, знаешь ли, типа хранитель королевского тела. А она сама…
– Ну.
– "Это мне, а не вам голову отрежут, так что командовать парадом буду я". Дословно, клянусь дружком собачьим!
– Есть кое-что еще?
– Угу. Я сказал сэнии, так-то вежливо, что ей три совсем последних желания лично от нас положены. Вкусная еда, бутылка отменного старого вина из фамильных погребов и горячий справный мужик заместо ночного колпака.
– Ну ты, дед, и снахалил.
– А она этак головку на сторону и говорит: "Чем у вас из кухни пахнет? О, давно я упревшей чечевицы прямо из духовой печи не пробовала, да еще с ржаным хлебушком. Вино пить – жаль, привычки такой не приобрела. А кто этот приятный молодой кавалер – уж не ты ли?"
– Посмеялась.
– Ну, не так чтобы. Знаешь, после такой улыбки, как у ней, что угодно за монету из чистого золота примешь.
Я резко звякнул ложкой о тарелку:
– Дед, не ты ль мне сто раз толковал – не давай себя приручить? Не якшайся с пациентами? Особенно с такими.
И оставил его наедине с горой немытой посуды.
Крошечные камеры с низким потолком, числом три, находятся в подвале дома рядом с "кунсткамерой", зимней угольной печью и баней. Вход сюда отдельный, приходится в любую погоду сновать из двери в дверь. Комнатушки эти – не для заключения, скорее для своего рода передержки: когда пациента требуется подготовить к другой тюрьме или подлечить после процедур. Работы на дом мы никогда не берем, хотя о том и ходят всяческие скверные анекдоты. В смысле исторические россказни.
По дороге туда я подхватил рабочий инструмент, увернул в тряпицу и понёс прятать в подвал. Обзор за неимением свободного пространства здесь отличный, из конца да в конец взор стрелой пролетит, как писал поэт. Так что я мигом углядел скрюченную фигурку нашего Лойто на скамье рядом с одной из тяжелых низких дверец с поперечными засовами. Подошел, толкнул в бок.
– Спишь на часах?
Он вздрогнул, усмехнулся:
– Нет, дядя Хельмут. На старинной пытошной лавке.
– И чего дожидаешься?
– Посуды, – глуховато донеслось из-за частой решетки, которая перекрывала щель в поржавевшей дверной обшивке. – Лойто, я их оба кое-как сполоснула, что ж ты объедки через двор мимо дома понесешь.
И в железный кошель, перекрывающий сетку и прорезь, тихо звякнули два латунных блюда.