Маришка склонила голову мне на плечо. Даже с ее фамилией иногда не сразу удается примириться с цинизмом окружающей реальности. Признаться, меня тоже слегка покоробило описание брачных ритуалов мунитов. Если, конечно, писатель не наврал. У него это должно быть профессиональное. Ф-ф-фантаст!
Маришка оправилась первой. У нее это тоже профессиональное. Ночному диджею и не такое приходится выслушивать в прямом эфире.
– Хорошо хоть, тебя мне никто не назначал.
Заглядывает в глаза снизу вверх и гладит ладошкой мое колено.
– С ума сошла? – бормочу и оглядываюсь по сторонам. Народу прибыло, пора бы и начинать. – Мы же в церкви.
– Не в церкви, а в секте, – поправляет Маришка. – Черные мессы, жертвоприношения, кровь невинных девственниц… – Мечтательно закатывает глаза. И неожиданно восклицает: – Ого! Вот это по-о-опик!
Взгляд ее при этом направлен на сцену.
Я оборачиваюсь в ту же сторону и думаю: вот уж воистину!
ЦВЕТ СЕДЬМОЙ. ФИОЛЕТОВЫЙ
Вот только почему попик? Не в клобуке и рясе – в пиджачке и жилеточке – то и другое не застегнуто. Да и не смогли бы они застегнуться на выпуклом и округлом, как у беременной географички, животе! Под жилеточкой – белая сорочка и бабочка. Классический типаж оперного исполнителя нарушают лишь кроссовки на ногах, синие, с тремя белыми полосками.
Насколько я смог разглядеть, даже креста на нем не было. По крайней мере, навыпуск. В общем, ничего поповского. Разве что лицо…
Вошедший, беззвучно и поразительно легко для своей комплекции ступая мягкими подошвами, приблизился к краю сцены, отставил в сторону микрофонную стойку, и над залом поплыл солидный баритонистый рокоток. Такому микрофон только помешал бы.
"Добрый самаритянин!" – невольно подумалось.
Таким я его и запомнил. Имя-отчество, которым он представился, немедленно вылетело из головы.
Так вот, о лице… Кудри до плеч, окладистая бородка и большие выразительные глаза – хоть сейчас пиши с него икону. Жаль, не умею я, только иконки к программам. Но они 16 на 16 точек, всей доброты лица не передашь. Доброты и раздобрелости.
После представления и приветствия – здоровался он протяжно и широко улыбаясь, как Дед Мороз, – самаритянин сказал:
– Как вы уже, должно быть, знаете, то, чем мы здесь занимаемся, называется цвето-дифференцированной эсхатологией.
– Теперь понятно, почему их в Центральный Дом Энергетика пустили, – немедленно прокомментировал в левое ухо писатель. – Аббревиатуры совпадают.
– Только, ради Бога, не перегружайте голову терминологией! – еще шире улыбнулся самаритянин. – То же самое, выражаясь русским языком, можно назвать просто: наглядное греховедение.
– Ненаглядное мое греховееедение, – пропела тихонько в правое ухо Маришка.
Я попытался отрешиться от нашептываний неугомонных соседей и сосредоточиться на том, что там все-таки говорит самаритянин. Говорил же он следующее:
– Ну, тему наглядности мы прибережем на десерт, а пока поговорим о грехах. И заповедях. Вот, скажите… – Большие глаза немного сощурились, оглядывая зрительный зал. – Может кто-нибудь из вас назвать десять библейских заповедей?
– Не убий! – негромко воззвал со своего места "интель" в седьмом ряду.
– Не укради! – откликнулся кто-то сзади.
– Не возжелай… – неуверенно парировал интель.
Происходящее начинало напоминать аукционные торги.
– Чего? – насмешливо спросил самаритянин. – Чего не возжелай?
Интель опустил очки долу, припоминая.
– По правде сказать, уже неплохо, – похвалил самаритянин. – Обычно вспоминают еще "не прелюбодействуй" и на этом, глупо хихикая, замолкают. – Две пигалицы через проход от нас послушно захихикали. Самаритянин с доброй улыбкой посмотрел в их сторону. Под его взглядом пигалицы сразу притихли. – Хотя на самом деле смешного мало. Каждому из вас в той или иной степени знаком текст десяти заповедей, кто-то слышал краем уха, кто-то читал вполглаза, но вспомнить их сейчас, все десять, не сможет, наверное, никто.
В это время слева от меня раздалось нарочито-негромкое:
– Не лги! Вернее, не лжесвидетельствуй. А также Бог един и не сотвори себе кумира, кроме Бога, имя которого не поминай всуе. Почитай отца с матерью и день субботний. То есть, в российском варианте, учитывая, что неделя начинается у нас на день позже, чем во всем мире, воскресный.
Писатель перечислял заповеди монотонно, глядя в пол. С моего места было видно как он один за другим загибает пальцы.
– Ученый малый! – похвалил самаритянин, изгибом бровей выражая приятное удивление. – Но педант…
Руки, на которых кончились пальцы, сжались в кулаки.
– Копирайт – Пушкин! – процедил со злостью мой сосед и на некоторое время умолк.
– Так вот, за редким исключением, – самаритянин шутливым поклоном выделил писателя из неплотной массы зрителей, – никто из здесь присутствующих не в состоянии вспомнить все десять заповедей. Что уж тогда говорить об их соблюдении… – Вздохнул тяжело, придавив бабочку оперного певца подбородком. – То же самое со смертными грехами, хотя их всего-то семь. Ну, похоть, ну алчность, а что дальше?
Повисла пауза. Некоторые сосредоточенно пытались вспомнить. Писатель просто молчал. С вызовом.
– Чванство? – робко предположила Маришка.
– Вот-вот, – рассмеявшись, покачал головой самаритянин. – Оно же гордыня. Кроме того – это вам для общего развития – к грехам отнесены чревоугодие, леность, ярость и зависть. – Он помолчал, испытующе разглядывая зрителей. – Запомнили?
Зал прореагировал нестройно и неоднозначно.
– А теперь забудьте! – блеснув белозубо, разрешил самаритянин и подмигнул по очереди одним и другим глазом. Вид у него при этом стал заговорщицкий. – Все забудьте. И заповеди, которые как приняли две тысячи лет назад в первом чтении, так с тех пор и не пересматривали. И грехи, которые непонятно кто и за что назвал смертными. Было, конечно, в притчах Соломоновых упоминание о семи человеческих пороках, которые ему лично, Соломону то есть, глубоко несимпатичны. Но придавать им статус смертных грехов – это, мягко говоря, чересчур. А поговорим мы с вами лучше о семи смертных заповедях.
Писатель присвистнул и заметил, изображая восхищение:
– Unbelievable!
Самаритянин сделал шаг к покинутой хозяином ударной установке, подобрал с пола барабанную палочку и наотмашь ударил по тарелке. От медного звона заложило ухо.
Самаритянин, вежливо улыбаясь, попросил уважаемых слушателей соблюдать тишину, пожалуйста. Затем продолжил:
– Да, да, я не оговорился, а вы не ослышались. Семи смертных заповедях. Почему семи? – спросите. А потому что мозг человеческий так устроен, что любую систему больше чем из семи элементов воспринимает с трудом. Это вам любой психолог подтвердит. Спросите: в таком случае, почему смертных? А потому, что каждая из заповедей такой безусловный и общезначимый закон определяет, что тому, кто ее нарушит – смерть! Ну, или что похуже… И грех в таком случае остается всего один – нарушение заповеди. Любой! Потому что заповеди у нас будут отборные – буквально! – из библейских заветов, из статей уголовных и прочих категорических императивов отобранные. Кто же будет отбором этим заведовать? – в третий раз спросите вы меня…
Самаритянин ободряюще улыбнулся в зал, как бы призывая кого-нибудь задать вопрос вслух. Зал пришибленно молчал. Я ковырял мизинцем ухо, изгоняя из черепа отголоски "ударной волны".
– Да мы же с вами и будем, – сам себе ответил самаритянин. И дальнейшее выступление повел в той же вопрос-ответной манере, не ожидая уже от зала ни помощи, ни провокаций. – Скажем, убийство – грех? – Насупил брови и кивнул. – Конечно! Бесспорный грех. Причем виновным в убийстве мы признаем кого? Того. кто курок спускал? Или того, кто заказ сделал? Или того, кто знал, да смолчал? А?
– Действием или бездействием, – мазнув взглядом потолок, чуть слышно произнес писатель. – Как это свежо!
– Это я к тому, что сами заповеди за две тысячи лет не то чтобы совсем устарели, но в легком пересмотре нуждаются. Вот, скажите мне, чревоугодие – грех? Или наследие голодного прошлого? Оттуда же и посты. Не те, что на дорогах, голодные посты. Нечем было мужику кормиться весной: старое подъели, нового урожая еще ждать и ждать – вот и выдумали пост богоугодный. Очищение организма голоданием. В то время как настоящее очищение – запомните это! – достигается только покаянием. Искренним покаянием и прощением. Судите сами! Тот, кто ест без меры, делает этим плохо только себе. Если, конечно, пищу не у голодных детей отбирает, но это уже другой коленкор. Так что ж, каждый, кто поесть любит уже и грешник? Или как? Значит, убийство записываем, а чревоугодие долой, – подвел промежуточный итог самаритянин и возложил руки на свое неслабое, в сущности, чрево. – Кто согласен, прошу проголосовать.
Руки некоторых зрителей послушно потянулись к потолку. Я лично воздержался. Маришка опять вытянула ноги к самой сцене и закрыла глаза. Но, кажется, слушала внимательно.
– Принято! – возвестил самаритянин и утвердил решение символическим ударом в большой барабан, чем усилил собственное сходство с аукционистом.
– Пойдем дальше… Кто-нибудь знает, как соединить в одно грех лености и заповедь "почитай отца твоего и мать твою"?
Вопрос был задан таким тоном, каким охотник на сцене ТЮЗа спрашивает восторженную малышню: "Дети! Куда побежал волк? Туда? Или туда?" Чувствовалась во всей этой игре какая-то фальшь. Мне сразу стало неинтересно.
Я и в детстве, кстати сказать, волка ни разу не заложил.