«Ну что ж, – сказала жена моего приятеля, – видно, мне ничего другого не остается, как взять детей и поселиться в гостинице, пока этот сыр не будет съеден. Я ни одной минуты не стану жить с ним под одной крышей».
Она сдержала слово, оставив дом на попечение поденщицы, которая, когда ее спросили, сможет ли она выдержать этот запах, переспросила: «Какой запах?», а когда ее подвели к сыру вплотную и велели как следует понюхать, сказала, что чувствует слабый аромат дыни. Отсюда было сделано заключение, что создавшаяся атмосфера сравнительно безвредна для этой особы, и ее решили оставить при квартире.
За номер в гостинице пришлось заплатить пятнадцать гиней; и мой друг, подведя общий итог, сосчитал, что сыр обошелся ему по восемь шиллингов и шесть пенсов за фунт. Он сказал, что хотя очень любит полакомиться кусочком сыра, но этот ему не по карману; поэтому он решил отделаться от своей покупки. Он бросил сыр в канал, но его пришлось выловить оттуда, потому что лодочники с барж стали жаловаться. У них начались головокружения и обмороки. Тогда мой приятель в одну темную ночь прокрался в приходскую покойницкую и подбросил туда сыр. Но следователь по уголовным делам обнаружил сыр и страшно расшумелся. Он заявил, что под него подкапываются и что кто-то вздумал воскрешать покойников с целью добиться его отставки.
В конце концов моему другу удалось избавиться от сыра, увезя его в один приморский городок и закопав на берегу. Городок тотчас же после этого приобрел большую известность. Приезжие говорили, что никогда раньше не замечали, какой тут здоровый воздух – просто дух захватывает, – и еще многие годы слабогрудые и чахоточные наводняли этот курорт.
Поэтому, хоть я и страстный поклонник сыра, но мне пришлось признать, что Джордж прав, отказываясь брать с собой сыр.
– Пятичасового чая у нас не будет, – сказал Джордж (при этих словах лицо Гарриса омрачилось), – но в семь часов будет знатная, сытная, плотная, роскошная трапеза – обед, чай и ужин сразу.
Гаррис заметно повеселел. Джордж внес в список пирожки с мясом, пирожки с вареньем, жареное мясо, помидоры, фрукты и овощи. Из напитков мы решили взять некий удивительно тягучий состав, изготовляемый Гаррисом, который следовало разбавлять водой и называть после этого лимонадом, большой запас чая и бутылку виски на случай, как сказал Джордж, если лодка перевернется.
Не слишком ли много Джордж толкует о том, что мы перевернемся? Готовиться к путешествию на лодке с таким настроением – последнее дело.
Но все-таки виски нам не помешает.
Мы решили не брать ни вина, ни пива. Взять их в путешествие по реке значило бы совершить ошибку. От них тяжелеешь и впадаешь в сонливость. Стаканчик пива не повредит, когда вы собираетесь пошататься вечером по городу и поглазеть на девушек, но остерегайтесь его, когда солнце припекает голову и вас ждет физическая работа.
Мы расстались в этот вечер только после того, как список всех необходимых вещей был составлен, – а список этот оказался довольно пространным. Следующий день (это была пятница) мы потратили на то, чтобы собрать все нужное в одном месте, а вечером снова встретились и занялись упаковкой. Для одежды мы предназначили большой кожаный саквояж, а для провизии и хозяйственных принадлежностей – две корзины. Мы отодвинули стол к окну, свалили все на пол посреди комнаты, уселись вокруг этой кучи и стали ее критически обозревать. Я сказал, что укладкой займусь сам.
Я горжусь своим умением укладывать вещи. Упаковка – это одно из многих дел, в которых я, несомненно, смыслю больше, чем кто бы то ни было (даже меня самого порой удивляет, как много на свете таких дел). Я внушил эту мысль Джорджу и Гаррису и сказал, что им лучше всего целиком положиться на меня. Они приняли мое предложение с какой-то подозрительной готовностью. Джордж закурил трубку и развалился в кресле, а Гаррис взгромоздил ноги на стол и закурил сигару.
Я, признаться, на это не рассчитывал. Я-то, конечно, имел в виду, что буду направлять работу и давать указания, а Гаррис и Джордж будут у меня подручными, которых мне придется то и дело поправлять и отстранять, делая замечания: «Эх, вы!..», «Дайте-ка уж я сам…», «Смотрите, вот как просто!» – обучая их таким образом этому искусству. Вот почему я был раздражен тем, как они меня поняли. Больше всего меня раздражает, когда кто-нибудь бездельничает, в то время как я тружусь.
Однажды мне пришлось делить кров с приятелем, который буквально приводил меня в бешенство. Он мог часами валяться на диване и следить за мной глазами, в какой бы угол комнаты я ни направлялся. Он говорил, что на него действует поистине благотворно, когда он видит, как я хлопочу. Он говорил, будто лишь в такие минуты он отдает себе отчет в тем, что жизнь вовсе не сон пустой, с которым приходится мириться, зевая и протирая глаза, а благородный подвиг, исполненный неумолимого долга и сурового труда. Он говорил, что не понимает, как мог он до встречи со мной влачить существование, не имея возможности каждодневно любоваться настоящим тружеником.
Но сам я не таков. Я не могу сидеть сложа руки и праздно глядеть, как кто-то работает в поте лица. У меня сразу же появляется потребность встать и начать распоряжаться, и я прохаживаюсь, засунув руки в карманы, и руковожу. Я деятелен по натуре. Тут уж ничего не поделаешь.
Тем не менее я промолчал и стал укладываться. На это понадобилось больше времени, чем я ожидал, но все-таки мне удалось покончить с саквояжем, и я сел на него, чтобы затянуть ремни.
– А как насчет башмаков? Ты не собираешься положить их в саквояж? – спросил Гаррис.