Доктор Тэтару изобрел революционное средство для лечения рака и с успехом применил его к трём своим пациенткам. Но лечение имело побочный эффект...
Мирча Элиаде
Les trois Grâces
Подумать только, его последние слова: Les trois Graces. Подумать только… Тридцать девять лет назад. Тридцать девять без малого, без трех недель. Окрестности Веве, лес. Если бы не внезапный лай собак, он прошел бы мимо них, не заметив. Вероятно, бился, по своему обыкновению, над рифмой. Непременно хотелось сохранить полное название цветка: эвфорбия молдавика… добавим-ка, добавим-ка… Он вздрогнул и повернул голову. Огромная черная собака трусила по гравию прямо к нему, а поодаль, за высокими вербами и елями, стояли те самые три виллы. У него даже дух захватило: они стояли совершенно по отдельности и все же будто бы сообщались между собой, но каким образом, он не мог уловить. Зрелище было столь чарующим, что он даже перестал моргать. (Как-то раз, потом, Сидония сказала ему с еле сдерживаемым раздражением: "Я понимаю, это просто нервный тик, только где же твоя сила воли? Извини, что я повторяюсь, но для того, кто на тебя смотрит…" - "Я же не все время моргаю, - мягко возразил он. - Когда меня что-то интересует: картина, пейзаж, цветок, - я…" - "Не будем о цветах, - отрезала Сидония. - Это твое ремесло…" Вот чем, наверное, она его тогда задела, этим словечком, "ремесло". "Это - твое ремесло". Он пожал плечами. "Ботаника для меня в первую очередь страсть, во вторую - очень точная наука. Так или иначе, уверяю тебя, то, что ты называешь "тик", - не мое. Ему не подвержен ни поэт, ни натуралист…")
- Да, просто удивительно, - подхватил Хаджи Павел. - Надо же ему было вспомнить именно про них в ту минуту, когда… - У него дрогнул голос. - Господи помилуй.
Он утопил губы в стакане с вином.
- Les trois Graces, - машинально повторил Заломит. - Les trois Graces.
…Дом из мечты! Прожить тут лето - писать и ни о чем больше не думать!.. Вот только эта вздорная собака! Вертится вокруг и лает все надрывнее, не смея глядеть ему в глаза и только угрожающе задирая вверх морду. Он беззлобно прикрикнул на нее: "Уймись, псина!" И тут его взгляд упал на медную табличку с надписью "Les trois Graces". "Ну да, конечно, а как же иначе, - прошептал он. - Конечно…"
- И все-таки, - напомнил Николяну, - что он хотел сказать?
Хаджи Павел, с грустной улыбкой взглянув на Заломита, ответил:
- Воспоминания. Воспоминания юности. Наши студенческие годы в Швейцарии.
Он в неловкости отер глаза и со вздохом снова наполнил свой стакан.
- Открыл их я, - сказал Заломит, - но уже в следующее воскресенье сводил к ним приятелей. Les trois Graces. Вот уж нарекли так нарекли. Хотя их было три, они составляли единое целое, не знаю, как вам это объяснить. Приятелям они тоже, конечно, понравились, но я-то был просто-напросто влюблен в каждую по отдельности и во всю троицу вместе. Навещал их обычно по воскресеньям. Раз мы приехали всей компанией, когда шел снег. Пухлый белый слой уже лежал, а сверху все валило и валило. Мы стояли под елками - был январь, темнело рано, - и когда в окнах зажегся свет, очнулись посреди волшебной норвежской сказки…
- Мы и еще к ним наведывались, когда шел снег, - проронил Хаджи Павел. - Но так красиво больше не было.
Заломит покачал головой.
- Ты путаешь. Снег шел только один раз, в то воскресенье, в январе двадцать девятого или тридцатого.
Хаджи Павел недоуменно помолчал.
- В двадцать девятом меня еще не было в Женеве. А в тридцатом на зимние каникулы я уезжал домой…
- Может быть, вы говорите о разном, - вмешался Николяну. - Знаете, как с этими воспоминаниями, тем более когда прошло столько лет.
- Но Les trois Graces - это больше чем воспоминание юности, - возразил Заломит. - Для меня по крайней мере. Я опубликовал книжечку стихов - на свои деньги, естественно. Да ее и не заметили. В то лето я работал над второй книгой, рассчитанной на гораздо больший эффект. Я был тогда без ума от Поля Валери… Когда я нашел их, под прикрытием елок и верб, я подумал: "Вот бы замкнуться здесь на целое лето и писать, только писать, в полном уединении…"
Хаджи Павел смотрел на него, хмурясь все больше и больше.
- Я узнал и фамилию архитектора, - продолжал Заломит, - и помнил ее очень долго, лет, может быть, десять - пятнадцать. Потом забыл - при всем моем восхищении этим человеком. Как, впрочем, и многое другое, - добавил он, натянуто улыбнувшись.
Хаджи Павел, слушая, пожимал плечами.
- К чему ты клонишь, никак не пойму, - проворчал он.
- В любом случае интересно, что это были его последние слова, - заметил Николяну.
- Еще бы не интересно! - подхватил Хаджи Павел. - У каждого из нас было достаточно приключений в юности. Что-то забылось, что-то осталось. Почему Аурелиан выделил из всех воспоминаний именно les trois grasses ? Может, наша компания напомнила ему добрые старые времена, Женеву, где мы подружились?.. Однако у нас была уйма общих женевских воспоминаний. Отчего же именно три толстушки? Тем более что настоящими-то толстушками были только две, так мы рассудили, и другие коллеги с нами соглашались. Ивонна была вполне такой, какой положено быть швейцарской девушке в двадцать пять лет.
Заломит резко подался вперед и налег грудью на стол.
- Я вижу, мы толкуем о совершенно разных, не имеющих между собой никакой связи вещах. Я - о трех виллах подле Веве, они назывались Les trois Graces. Мы в тех краях гуляли. Один раз - в январе, в воскресенье, кода шел снег.
- Кажется, припоминаю, - кивнул Хаджи Павел. - Там были во дворе гномики и такой маленький бассейн из синей глазури…
Заломит досадливо помотал головой.
- Ты путаешь. У Les trois Graces не было никаких гномиков и никакого бассейна.
- Ладно, - согласился Хаджи Павел. - Пусть я путаю. Но ты-то, надеюсь, помнишь Ивонну, Генриетту и третью, как ее, сейчас запамятовал. Нам с ними было хорошо, а кое-кому из нас даже очень хорошо, и это длилось почти два года. Тебе сначала нравилась Ивонна, но, кажется, вы не зашли далеко…
- Ивонна… Имя помню, а внешность… нет… И тех двух других тоже…
- Генриетта хоть и кубышка, но в ней сидел чертенок! Что-то в ней было. А умница! Помнишь, как она тебя дразнила, когда мы приходили к ним на свидание в Кафеде-Вож? Сначала кричала нам всем: "Vive la Roumanie!" А потом лично тебе: "Vivent les allies!"
Заломит снова помотал головой, смущенно усмехнулся.
- Мне очень и очень жаль, но этого я не помню.
- Ну да, ну да, - закивал Хаджи Павел. - Ты был одержим поэзией и цветами. Ты видел мир иначе, чем мы… К тому же, - добавил он с паузой, - прошло почти сорок лет…
- Но ведь я не забыл ни лес под Веве, ни Les trois Graces, хотя, признаться, о некоторых моментах своей юности не думал лет так уже двадцать пять…
Они замолчали, избегая смотреть друг на друга. Наконец Хаджи Павел взялся за вторую бутылку вина и разлил ее по стаканам с большой осторожностью, словно боясь, как бы не дрогнула рука.
- A propos de Yvonne ,- начал он. - Ты все-таки помнишь, как Аурелиан называл их вначале? Он называл их Deux ou trois grasses .
Заломит смерил его пристальным взглядом.
- Он не мог их так называть, потому что тогда еще не перевели на французский "Two or Three Graces" Олдоса Хаксли. Если он их так и называл, то это потом…
- Ну-ну, - примирительно сказал Николяну. - Мы все знаем, что память, как и все остальное в человеке, работает с перебоями и подвержена износу. Вернемся лучше к последним словам Аурелиана Тэтару. Что же он все-таки хотел сказать, как вы думаете?
- Упокой, Господи, душу его, - пробормотал Хаджи Павел. - Может, это из-за того, что мы снова были вместе все трое, столько лет спустя и именно здесь, в горах. Помнишь наше восхождение на Шамони?
- Карпаты здесь не слишком напоминают Швейцарские Альпы, - задумчиво возразил Заломит. - Если он хотел нам что-то сказать, то, может быть, вот что: "Я прекрасно понимаю, что погиб, но мне не страшно, пусть и вам будет не страшно в миг смерти". И еще, может быть, что смерть есть полное раскрытие тех лучших способностей, которыми мы были наделены, сведение их воедино. И ему не пришло в голову другого образа - или он уже не мог говорить… открыл глаза, увидел, что мы оба с ним, и вспомнил совершенную гармонию трех вилл, отдельных и все же составляющих единое архитектоническое тело. И напомнил нам этот образ: Les trois Graces.
- Ты же у нас поэт, - сказал Хаджи Павел. - Ты видишь то, что от нас, простых смертных, скрыто.
Заломит, нахмурившись, помолчал, потом его лицо разгладилось.
- Если хочешь знать, я давным-давно не поэт. С того июльского дня, когда в первый раз увидел Les trois Graces, я ни разу даже не попытался писать стихи. Я остался тем, чем должен был быть с самого начала: ботаником. Никакой поэзии не достигнуть совершенства и глубокомыслия самого скромного цветка… - Он поднялся и пожал всем руки. - Вы меня простите, если я вас оставлю? Пойду к себе, прилягу. Устал.