И с этим жутким сном ему пришлось справляться в одиночку. Главного он вспомнить никак не мог — выпил или нет с покойным Аркадием Мищенко, и за что тот в последний момент на него рассердился, не понимал. Сама картина постепенно блекла, забывались детали, но ощущение страха от вздыбленной и набрасывающейся на него квартиры не проходило, пространство при этом сужалось, цветы с ковров железным венком обвивали горло, и Юрия Алексеевича, как и при пробуждении, бросало в липкий горячий пот.
Но не только этим беспокоил Юрия Алексеевича его сон. Он сильно перекашивал, если не опрокидывал вообще образ Клавдии Васильевны, о которой Черепанов думал теперь поминутно, удивляясь, как раньше не замечал ее, какая она особенная, недостижимая и близкая одновременно. Он не думал, сколько лет Клавдии Васильевне, у нее не было возраста, это была сама красота, о которой больше ничего не скажешь. Он думал и думал о Клавдии Васильевне, загораясь все больше, но при этом даже не раздвоился, а как бы рассыпался на несколько Черепановых. Один сомневался, способен ли вызвать у нее интерес к своей непривлекательной персоне. Другой был рад погибнуть за нее. Третий боялся ее каменного мужа из сна, представляя себя этаким Дон Жуаном и в то же время черным прорицателем, представителем дьявольской конторы, соблазняющим людей переводить свои жизни в договорные бланки. Были еще и еще. Который-то из них решил, что надо обратиться к начальнице Зинаиде Андреевне. У той довольно регулярно собиралось по вечерам общество, преимущественно женское, именовавшее себя «Скрытые пружины». Вслух читались размноженные на машинке засаленные листы, трактовавшие происхождение и существование жизни на Земле то так, то этак, обсуждались заметки из газет о всяческих «чудесах», будто кроме этого в газетах ничего и не было, искались эти самые «скрытые пружины», и заодно толковались сны. Черепанов бывал в этом обществе несколько раз, сначала оно привлекало его своей таинственностью и ритуальностью: свечи, разговор вполголоса, пластинки с записями звона колоколов или церковных песнопений. Но в последнее время все нарушилось, общество превратилось черт-те во что, свечи и музыка исчезли, обсуждали каждый вечер одно и то же: где кого сняли, где что вскрылось, нервничали, будто все это касалось их лично, газетам по-прежнему не верили, выискивая в каждой строчке потайное дно. А Юрий Алексеевич верил, и раньше, и теперь. Теперь особенно, и он корил себя за скопидомство, что мало выписал периодики, просиживал многие вечера в районной библиотеке, а на работе все чаше конфликтовал с начальницей Госстраха, обзывая свою организацию застойным болотом.
Нет, к Зинаиде Андреевне ход ему был заказан. Вот если бы позвонила Клавдия Васильевна или еще раз заглянула в Госстрах! Сомнения Юрия Алексеевича тут же развеялись бы, он знал это определенно, как и то, что мог вызвать ее сам. Но притронуться к бланкам договоров на сгоревшего в своей машине главного инженера бумкомбината Мищенко Аркадия Петровича почему-то не мог. Он носил подготовленные документы в портфеле бережно и со страхом, даже отлучаясь в туалет, брал их с собой, как если бы это были те двадцать тысяч, которые предстояло по ним выплатить.
К Зинаиде Андреевне Черепанов не пошел. Она сама вызвала его в свой кабинет первого июня в конце дня.
Районный Госстрах располагался на первом этаже жилого дома в квартире с двумя смежными комнатами. Дальнюю, темную и узкую, которой по проекту предполагалось быть спальней, занимала начальница, в проходной теснились все остальные.
— Юрий Алексеевич, — спросила Зинаида Андреевна как-то мимоходом, словно основной разговор был впереди. — Как у нас с Мищенко? Она звонила. Вас где-то не было.
Кровь ударила в голову Черепанову: Клавдия Васильевна звонила, он мог переговорить с ней. «Козни строит», — он зло взглянул на Зинаиду Андреевну. Что это определенно так, он не сомневался. Одинокая Зинаида Андреевна была не прочь увидеть в нем мужчину, в чем однажды ему и призналась на одной из вечеринок, которые устраивались до недавнего времени в Госстрахе. «Если б не это, — отводя глаза, сказала она тогда. — Если б не ваша болезнь».
Сейчас начальница была особенно неприятна Черепанову. Он будто впервые увидел ее выпирающую из треугольных ключиц дряблую шею, перекошенное на одно плечо непременное декольте.
— Я никуда не отлучался. — Он посмотрел прямо в ее неряшливо подкрашенные глаза.
— Так в чем же дело? — Зинаида Андреевна растопыренными пальцами подправила копну взбитых на манер восточной чалмы волос. — Документы в порядке. Я распорядилась, что завтра…
— Нет, — не дослушав ее, сказал Черепанов.
— Что вы на меня так смотрите? — спросила начальница, кося взгляд в стоящую между бумаг пудреницу. — И что «нет»?
— Могу не смотреть, — ответил Юрий Алексеевич, и ему стало как-то весело. — Очень даже могу.
— Что вы имеете в виду? — Зинаида Андреевна растерялась.
— Я должен кое-что уточнить. — Черепанов оглянулся на сидящих тут же двух сослуживиц.
— Что уточнять, Юрий Алексеевич? — Начальница начала перебирать бумаги на столе. — Нас могут посчитать бюрократами. Дело-то ясное.
— Он, возможно, был пьян, — бухнул Черепанов, до этого и сам не подозревавший, что именно таким образом материализуется его сон.
— Кто? — Зинаида Андреевна буквально опешила. — Вы в своем уме? Так клеветать на порядочного человека. Покойного тем более.
— Я не клевещу! — Голос Черепанова противно повысился, у него все сильнее болела голова. — Не клевещу. Я должен уточнить.
— Да что уточнять? — Начальница стукнула по столу стопкой бумаги. — Справка о смерти. Справка из ГАИ. Все есть. Что вы нам работу все стопорите? То вам не нравятся безналичные перечисления, немного вперед, — уточнила она. — То вас не устраивают прогрессивные формы работы, э…
— Бригадный подряд, — подсказала одна из женщин.
— Бригадный подряд, — повторила за ней начальница. — Бюрократ вы, вот и все.
— Я не бюрократ! — Черепанов вскочил. — Безналичное перечисление по леспромхозам идет уже на полгода вперед. Это приписки. Бригадный подряд. Работать надо, а не по телефону щебетать, не совещания до посинения устраивать. Как вы не боитесь? — Он удивился не ее, а скорее своей смелости. — Приписки теперь уголовное дело.
— Что-о? — Зинаида Андреевна выпрямилась за столом, женщины на стульях переглянулись. — Вы? Мне судом грозите? Я долго терпела. — Начальница посмотрела на женщин. — Выйдите из кабинета, Юрий Алексеевич.
— Не выйду. — Черепанов мотнул гудящей головой. — Никакой это, между прочим, не кабинет, а спальня.
— Что-о? — Начальница встала. — Что вы имеете в виду? На что намекаете? Да я вам… Да я тебя… — По ее открытой шее пошли бордовые пятна.
Обе женщины на стульях одновременно встали. В душе они были на стороне Юрия Алексеевича, совещания им тоже надоели, и он какой-никакой, а единственный в Госстрахе мужчина, очень внимательный к тому же, на Восьмое марта по открыточке подарит, чайник, когда надо, поставит, его и по-матерински пожалеть можно, и подтрунить над ним, необидчивый. Но теперь они обе не узнавали Черепанова. Та, что постарше, испуганно переводила взгляд с него на начальницу, готовая в любую минуту броситься разнимать ссорящихся. Другая, помоложе, откровенно веселилась, наблюдая сцену, особенно потешным в которой был инспектор. Он, выпятив грудь, чуть не наскакивал на стол Зинаиды Андреевны, лицо его раскраснелось, глаза блестели, пушистые белокурые волосы встали торчком, словно на встречном ветру.
— А вот не выйду! Не выйду! — повторял Юрий Алексеевич, гордо подняв голову, в глазах его все стояла Клавдия Васильевна. — Вы не женщина! Вы ретроградка! У вас шея гусиная!
— У меня? Шея? — взвизгнула Зинаида Андреевна. — А у тебя горб! Ты на нем всю жизнь едешь! Черепаха! Я на тебя в суд! За оскорбление личности!
Тут Черепанов уже молчал. Он услышал в крике Зинаиды Андреевны уже будто и не ее крик. Тут что-то было не то, что-то совсем неправильное. Черепахой его никто никогда не называл, только Черепашкой, но это было так давно, а теперь он устал.
— Выйдите, Юрий Алексеевич. — Женщина, что постарше, осмелилась тронуть Черепанова за рукав.
— Прочь, курица! — крикнул Юрий Алексеевич, не позволявший себе такого тона никогда, тем более, с женщинами, и не удивился себе. — Диктовать мне! Хватит! — Он выскочил из кабинета, не закрыв дверь.
Черепанов заболел. Приступы головной боли у него случались и раньше, но на больничном он был впервые. Не только работать, даже встать не было никакой возможности, Он лежал в своей маленькой комнате и мерз, боясь подняться, зная, что стоит ему оторвать голову от подушки, как боль, приторная до тошноты, потянет его куда-то назад, белый свет, перевертываясь, закружится, обрушится на него и бросит в постель с такой силой, что поневоле почувствуешь через матрац ребра панцирной сетки.