Витек речи мужика воспринимал туго. Сказывались последствия битвы. Мир перед глазами был зыбким и неустойчивым. И еще отчаянно хотелось блевать.
Мужику, видимо, реинкарнации побитого работника торговли ждать надоело. Он перегнулся через прилавок, одной рукой легко перехватил мучимую Витьком упаковку с молоком, украшенную ушастой крысой, запихал ее в сумку и бросил на прилавок двадцать долларов.
— Сдачи не надо. Счастливо, братишка, лечи организм.
Витек обалдело смотрел на удаляющуюся спину, похожую на гигантское перевернутое «V».
— Это самое…
— Да?
Мужик обернулся.
— Ас ними что делать?
Витек кивнул на клонов, медленно возвращающихся к жизни.
Мужик хмыкнул.
— Да оклемаются — сами уползут. Только ментов не вызывай — тогда караван-сарай ваш прям вместе с тобой и сожгут.
— А если все-таки вдруг чего… это самое…
— Чего «вдруг это самое»? — простонал гигант. — Н-да, сходил называется за молочком, прогулялся под настроение. И на кой оно мне все это надо?
Мужик вернулся к прилавку и бросил на него визитку.
— Если будет конкретно «вдруг это самое» — звони, — сказал он и пошел к выходу.
* * *— И как только тебя начали метелить, тут он и появился, весь красивый и в белом?
— Он в футболке был, — вяло отбрехнулся Витек в перерыве между картофелиной и котлетой. — В черной.
— Говорила я тебе, не связывайся с этим Саидом. Зверек — он и есть зверек, потом век не отмоешься, да еще должен будешь по гроб жизни.
Витькина сестра Галька обладала кучей несомненных достоинств. Она готовила как богиня, тащила на своем горбу все хознужды их маленького семейства и закрывала глаза на Витьковы эротические моменты жизни, периодически возникающие при помощи окрестных представительниц прекрасного пола, во время оных запираясь у себя в комнате и смотря телевизор в больших студийных наушниках, надетых поверх бигудей. А на нудеж старшей сестры можно было просто не обращать внимания, памятуя, что «Васька слушает, да ест». Чем Витек сейчас собственно и занимался.
— Я его как только увидела, сразу сказала — вляпаешься ты, братец, сам знаешь куда по самые не балуйся. И имя у него, как у бандита, который там с Суховым в «Белом солнце пустыни», — Саид, мать его за ногу. И название магазину придумал дурацкое — «Караван». Правильно народ придумал — караван-сарай и есть… А тут еще и бандюганы, и качок какой-то. Подстава это все, помяни мое слово! И ты будешь крайний. Милицию надо было вызывать! Милицию, а не к Саиду бежать…
Про милицию Галька знала все. Она запоем читала Маринину и не пропустила ни одной серии «Ментов». В связи с этим была она, как и подавляющее большинство жителей постперестроечной России, в курсе воровских «понятий» и прилично владела уголовной «феней», почерпнутой из вышеназванных источников.
— И прессовать будут крайнего. А крайний при таких раскладах — ты, родимый.
Сестра мощным телом кустодиевской модели двигала горячий воздух маленькой кухни, в которой силами Гальки одновременно на плите в баке кипятились пододеяльники, что-то вкусно пыхтело в духовке, мылась посуда, всяко-разное протиралось-расставлялось-развешивалось, и при этом не забывался процесс кормления младшенького братца — подложить, убрать, подлить и еще-чего-изволите-если-не-дай-Бог-не-наелись.
Витек крякнул сыто и отвалился от стола.
— Да ладно тебе, сеструха, все будет путем. Ну подумаешь, пришли, попугали и отвалили восвояси.
— Ничо себе «попугали»!
Галька резко тормознула, отчего в кухне как-то сразу запахло жареным, уперла руки в крутые бока и начала свирепеть.
— А морда твоя разбитая? А синячина во все плечо?! Да ты мог инвалидом на всю жизнь остаться, придурь! Кто б за тобой дерьмо подтирал?
— А ты на что? Ты бы и подтирала.
— Вот ведь скотина бестолковая! — возмутилась Галька. — Сплюнь, чего мелешь, недоумок?!
Витек добродушно улыбнулся разбитыми в пельмени губами, встал с табуретки и обнял сестру.
— Ну хорош тебе пыхтеть, родня, я ж пошутил. Ты же знаешь, на мне все — как на собаке. Не мельтеши, все будет пучком.
— «Не мельтеши…» Словечек набрался, тоже мне, блатота.
— В сестру такой пошел, матушка, в сестру.
— Отвали, медведь, — проворчала «матушка». — И марш посуду мыть! Я не железная за всеми разгребать…
«Всех» было немного.
«Семья-то большая, аж в два человека…»
После автокатастрофы и смерти родителей, спрессованных в кашу из металла и мяса пьяным водителем «КамАЗа», Галька истово растила чудом спасшегося младшего брата.
Сразу после столкновения у водителя самосвала то ли хмель слетел, то ли человеческое что в душе проснулось, да только выскочил он из кабины, ринулся в загоревшуюся «шестерку» и сумел выбросить из нее малолетнего пацана. Сам погиб, а Витьку спас.
Сироту определили в детдом, но сестра, в то время бывшая на даче, узнав о случившемся, всеми правдами и неправдами — молодая еще больно была, отдавать не хотели — выцарапала брата из детдома и забрала в их осиротевшую квартиру.
Растила-растила Галька пацана, да за заботами о брате как-то забыла о себе. Так и не вышла замуж и сейчас по инерции продолжала опекать детинушку великовозрастного, который даром что здоров кулаками и статью, а все ж как-то так, не пришей рукав к жилетке — то там, то сям, работы нормальной нет — да и где ее сейчас найдешь, нормальную-то? А тут в историю влип нехорошую. И ведь не понимает, что влип, а как втолкуешь? Двадцать один, десантник, год после дембеля, до сих пор в тельняшке и днем и ночью, в поле ветер, в ухе дым, море по колено, а лужа по уши.
Кажется, совсем недавно был такой маленький, беззащитный. После катастрофы той все молчал больше, кое-кто из соседей его вообще за дурачка считал. А иногда… Сядет у окна, возьмет старый, оставшийся от бабки стеклянный флакон из-под духов и водит им у лица, нюхает. И чего там нюхать? Флакон-то пустой уж сто лет, только что красивый, потому и не выбросили ради интерьеру. Нет, говорит, пахнет он. Люди умерли, а запах, которым они когда-то пахли, остался. Жуть! Или листок опавший найдет — и смотрит на него часами. «Зачем он тебе?» — спросишь. «Красиво», — говорит и дальше себе любуется. «Смотри, — скажет, — он желтый уже почти, а прожилки-то красные. Как будто он умер, а кровь у него внутри застыла». Странно, конечно, от мальца такое слышать, а глянешь — и вправду красиво. Только жутковато отчего-то.
За те странности одноклассники и смеялись, и лупили его бывало. А он терпел-терпел, отмалчивался, отпихивался ладошками… А классе в шестом вдруг ни с того ни с сего — как с цепи сорвался. Забросил свои листики-флакончики, раздобыл где-то иностранные книжки, где мужики косоглазые доски голыми руками ломают, — и сам тоже давай каждый божий день кулаками до крови в стены стучать. Все обои пятнами бурыми изляпал. Потом в секцию какую-то записался подвальную. Так до армии и ходил — то в синяках, то с кулаками разбитыми. Правда, пацанва с ним больше — ни-ни. Не забалуешься. Чего не понравится, того и гляди в морду даст.
А все равно, что до армии был, что после — дите дитем… В милицию разве самой сбегать? А толку? Кто приходил, кого били? Лысые в коже? Да сейчас таких на любом рынке каждый третий — кто бандит, кто охранник, кто просто за свининой для шашлыка пришел — поди разбери. Пошлют в той милиции на известное число букв — и правы будут. Дурака воспитала — значит, сама дура. Не лезьте, куда не следует, граждане — и ничего вам за это и не будет.
А уж если влезли — то уж извините, уважаемые, получите по полной программе. Витька, вон, балбес, наелся и убежал опять куда-то, проигнорировав посуду. Знает, паразит, сестра сама в сто раз лучше все сделает, и помоет, и приберет. И визитку чужую на столе забыл. А там все буквы иностранные, не понять ни бельмеса. Адрес не по-нашему, телефон и — «Entertainment club "Pagoda". Stas Navin. Proprietor». И от этой непонятности так на душе тяжело, хоть ложись на пол и вой волчицей. Да только поможет ли?
* * *У «Каравана» толпилась куча народа. Пролетарской закалки куча. Одеты неброско, со следами похмелья на лицах и с ехидными улыбочками — мол, не все вам малина, капиталисты проклятые, бывает и на нашей улице праздник. Этот пока мелкий. Не праздник — так, пустячок приятный. Самый существенный сабантуй был в семнадцатом годе прошлого века. Но придет еще наше время, ох, придет…
Словом, народ был тот самый. Наш народ то есть. Это «Караван» был уже не тот.
Точнее сказать, «Каравана» больше не было в принципе. Была большая, слабо дымящаяся гора останков павильона, состоящая из расплавленного пластика и корявых металлических конструкций. И горестно склонившийся над искореженным скелетом магазинчика опаленный огнем одинокий тополь, с которого под порывами ветра порой слетали свернутые в трубочку обугленные листья.
