Но Есеня плевал на всех, он имел собственное мнение по любому вопросу, и этого отец тоже никак не мог ему простить.
Единственное, что Есеня хотел бы унаследовать от отца – это рост и телосложение. Но как назло родился он похожим на мать – худенькую, субтильную шатенку маленького роста. От матери же достались ему и глаза – цвета темного янтаря с зелеными прожилками. Конечно, ни худеньким, ни субтильным Есеня не был, и на рост не жаловался, но до отца недотягивал целой головы.
Ребята проталкивались сквозь толпу на базаре, посматривая по сторонам и принюхиваясь к ароматам копченой рыбы, горячих пирогов и жареного мяса. И хотя Есеня был голоден всегда, тратить деньги на еду считал серьезной ошибкой – дома худо-бедно накормят, а вот пива точно не нальют. Впрочем, не так уж худо его кормили: если бы он чаще появлялся дома, а не старался убежать оттуда при первой же возможности, то, наверное, давно бы растолстел. Среди простых людей едва ли нашлась бы семья богаче кузнеца Жмура.
– Ой, лишенько-о-о-о! – раздался вой почти у самого уха, – ой, детушки мои, детушки-и-и-и! Ой, украли, украли, все украли!
Маленькая худенькая горшечница с жидкими белыми кудряшками под смешным чепцом, наверняка приехавшая из деревни только чтобы продать свой нехитрый товар, заламывала руки и показывала всем вокруг обрезанный ремешок – все, что осталось от кошелька. Она уже свернула свой лоток – несколько горшочков стояло на маленькой тележке рядом с ней. Базар ей посочувствовал – со всяким же может случиться.
– Житья от воров не стало!
– Последнее заберут и не поморщатся!
– Сволочи, нигде прохода нет!
– Что ж ты, мать, за деньгами не смотришь?
Люди трогали руками свои кошельки, надеясь удостовериться, что их сия чаша миновала, вздыхали с облегчением и старались отойти подальше от рыдающей горшечницы.
– Все, все до медяшечки последней! Целый месяц работы! Чем я буду детушек теперь кормить! Мало того, что я вдова горемычная, и за мужика и за бабу в семье, так ведь еще надо же!
Люди сочувствовали. Горшечница опустилась на колени и зарыдала без слов – громко, надрывно, хватаясь руками за свои жидкие волосы и царапая лицо.
– Пошли, – дернул Есеню за руку Звяга, – чего глазеть-то?
Есеня вырвал руку и ничего не ответил.
– Да что ж ты так убиваешься-то! – горшечницу за плечи обняла какая-то женщина, – еще посуды сделаешь и продашь, не помирать же теперь!
– Целый месяц! Целый месяц, – захлебывалась та, – завтра за молоко надо деньги отдавать, шестеро детей у меня! Шестеро, и все есть просят! И мужика нету-у-у…
Есеня ненавидел воров, и это было единственным, в чем его мнение совпадало с отцовским. Пожалел ли он несчастную вдову? Наверное. Он знал, что стоят горшки дешево, а делать их не очень-то легко, их сосед напротив был гончаром, и частенько жаловался на это. Смотреть, как она валяется в пыли и рыдает, не стоило, надо было уйти, и поскорее. Вот уже и жалостливая женщина поднялась и поспешила скрыться в толпе, а Есеня, как дурак, таращил на горшечницу глаза и чесал в затылке.
– Слышь, мать… – наконец решился он, – ты это… кончай.
Он присел перед ней на корточки и легко подтолкнул в плечо. Иногда – впрочем, очень редко – на него находило желание быть хорошим.
– Как же мне… как же мне… – всхлипнула она.
– Да прекрати реветь, сказал! – рявкнул Есеня и снял кошелек с шеи, – смотреть же тошно!
– А мне не тошно? Мне не тошно? – вскинула горшечница зареванное лицо.
– На, возьми. Корми своих детушек, – Есеня протянул ей золотой, – на месяц, может и не хватит, но как-нибудь протянешь, а?
Ее лицо на миг окаменело, и приоткрылся рот. Она робко протянула грязную, дрожащую руку и вцепилась в монету мертвой хваткой.