— Я все время напряженно думаю, — сказал он. — Хотите знать, почему? Уверяю вас, сэр, что я сам не знаю, почему я это делаю, даже не знаю, что делаю это. Вы говорите правду: я никогда не заходил дальше этого поля… И это мешает вам?
Я несколько смягчился.
— Не мешает, — сказал я. — Но вообразите, что вы пишете драму.
— Не могу этого вообразить.
— Ну тогда вообразите, что занимаетесь чем-нибудь, что требует сосредоточенности.
— Да, конечно, — сказал он и задумался.
Он казался огорченным, и я смягчился еще больше. К тому же с моей стороны было довольно невежливо требовать от незнакомого человека объяснений, зачем он гуляет в общественном месте.
— Вы видите, — сказал он робко, — это привычка.
— Вполне согласен с вами.
— Я должен это прекратить.
— Зачем же, если это вам нравится. Притом же я не так уж занят, это совсем не обязательно.
— Вовсе нет, — возразил он, — вовсе нет. Я очень обязан вам. Мне следует воздержаться от этого. Я постараюсь. Могу я попросить вас воспроизвести еще раз этот шум?
— Вот так, — сказал я, — зузу, зузу. Но знаете…
— Я очень вам обязан. Действительно, я очень рассеян. Вы правы, сэр, совершенно правы. Да, я вам очень обязан. Это прекратится. А теперь, сэр, я уже увел вас дальше, чем следует.
— Надеюсь, вы не обиделись…
— Нисколько, сэр, нисколько.
Мы посмотрели друг на друга. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Он порывисто раскланялся, и мы разошлись.
У изгороди я оглянулся на удалявшегося незнакомца. Его манеры резко изменились: он шел, прихрамывая, съежившись. Этот контраст с его оживленной жестикуляцией, с гудением почему-то растрогал меня. Я наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду, затем поспешно вернулся в домик, к своей пьесе.
Следующие два вечера он не появлялся. Но я думал о нем и решил, что, как комический тип чудака, он мог бы, пожалуй, войти в мою пьесу. На третий день он зашел ко мне.
Сначала я недоумевал, почему он пришел, — он вел безразличный разговор, самым официальным образом, затем вдруг перешел к делу. Он желал купить у меня домик.
— Видите ли, — сказал он, — я нисколько не сержусь на вас, но вы нарушили мою старую привычку, мой дневной распорядок. Я гуляю здесь уже много лет. Без сомнения, я гудел… Вы сделали это невозможным.
Я заметил, что он мог найти другое место для прогулок.
— Нет. Здесь нет другого такого места. Это единственное. Я уже справлялся. И теперь после обеда я не знаю, куда мне идти.
— Ну, дорогой, если это так важно для вас…
— Чрезвычайно важно. Видите ли, я… я — исследователь. Я занят научными изысканиями. Я живу… — он запнулся. — Вон там, — добавил он, указывая рукой и чуть не попав мне в глаз, — в том доме с белыми трубами, за деревьями. И окружающая меня обстановка ужасна. Я — накануне одного из важнейших открытий, уверяю вас, накануне одного из важнейших открытий, какие когда-либо были сделаны. Для этого нужна сосредоточенность, покой, энергия. И послеобеденное время было для меня наиболее плодотворным, у меня возникали новые идеи, новые точки зрения.
— Но почему же вам не приходить сюда попрежнему?
— Теперь это совсем не то. Я уже не могу забыться. Я буду думать, что вы отрываетесь от вашей пьесы и следите за мною, и я не смогу сосредоточиться на своей работе… Нет! Мне необходим этот домик.
Я задумался. Конечно, мне нужно взвесить предложение, прежде чем ответить что-либо решительное. Я тогда был вообще склонен к аферам, и продажа показалась мне заманчивой. Но, во-первых, домик был не мой, даже если бы я продал его за хорошую цену, я не смог бы его передать, так как домохозяин пронюхал бы об этой сделке; во-вторых, я был обременен долгами. Очевидно, это было очень щепетильное дело. Кроме того, возможно, что Кавор сделает какое-нибудь важное открытие, — это также интересовало меня. Мне хотелось расспросить подробнее об его изысканиях, — не из корыстных целей, а просто потому, что я рад был отдохнуть от своей пьесы.
Я начал расспрашивать.
Он оказался словоохотлив, и скоро наша беседа превратилась в монолог. Он говорил как человек, долго сдерживавшийся и наконец прорвавшийся, говорил без умолку, почти целый час, и я должен сознаться — слушать его было не легко. Но все же я был доволен, что нашел предлог не работать. В это первое свидание я мало что понял в его работе. Половина его слов состояла из технических терминов, совершенно для меня непонятных; некоторые же пункты он пояснял мне при помощи элементарной (как он говорил) математики, записывая вычисления чернильным карандашом на конверте. «Да, — говорил я, — да, — да… Продолжайте». Тем не менее я убедился, что это не шарлатан, Несмотря на чудаковатый вид, в нем чувствовалась сила. Во всяком случае, из его планов может что-нибудь выйти. Он рассказывал, что у него есть мастерская и три помощника, простых плотника, которых он приспособил к делу. А ведь от мастерской до бюро патентов всего один шаг. Он пригласил меня побывать у него в мастерской, на что я охотно согласился. Продажа моего домика была отложена под благовидным предлогом.
Наконец, он собрался уходить, извиняясь за продолжительный визит. Беседа о своей работе, по его словам, для него редкое удовольствие. Не часто приходится встретить такого образованного слушателя, как я. С профессиональными же учеными он не общается.
— Они так мелочны, — жаловался он, — такие интриганы! В особенности, когда возникает новая интересная идея… Я не хочу быть несправедливым, но…
Я — человек импульсивный, и сделал, может быть, необдуманное предложение. Но вспомните, что я сидел в одиночестве в Лимпне уже две недели над пьесой и чувствовал себя виноватым в том, что нарушил его прогулки.
— А почему бы, — предложил я, — не завести вам новой привычки, — бывать у меня, вместо старой, которой я помешал? По крайней мере, до тех пор, пока мы не решим вопроса о продаже дома. Вам нужно обдумывать вашу работу, что вы делали всегда во время вашей послеобеденной прогулки. К сожалению, прогулки эти расстроились. Так почему бы вам не приходить ко мне поговорить о вашей работе, пользуясь мною как стеной, в которую вы можете бросать, как мячик, свои мысли и ловить их? Я не настолько сведущ, чтобы похитить вашу идею, и у меня нет знакомых ученых.
Он задумался. Очевидно, мое предложение ему понравилось.
— Но я боюсь наскучить вам, — сказал он.
— Вы думаете, я настолько туп?
— О нет, но технические подробности…
— Вы очень заинтересовали меня сегодня.
— Конечно, это было бы полезно для меня. Ничто так не выясняет идей, как изложение их другим. До сих пор…
— Ни слова больше, сэр.
— Но можете ли вы уделять мне время?
— Лучший отдых — это перемена занятий, — глубокомысленно проговорил я.
Он согласился. На ступеньках веранды он обернулся и сказал:
— Я очень вам благодарен.
— За что?
— Вы излечили меня от смешной привычки гудеть.
Я ответил, что рад оказать ему хоть такую услугу, и он ушел.
Но, вероятно, поток мыслей, вызванный нашей беседой, вновь увлек его. Он начал размахивать руками. Слабый отзвук его гуденья донесся до меня по ветру…
Но какое мне до этого дело?
Он явился на другой день и на третий и прочел две лекции по физике, к нашему обоюдному удовольствию. Он говорил с видом ученого знатока об «эфире», о «силовых цилиндрах», о «потенциале тяготения» и тому подобных вещах, а я сидел в другом своем кресле и повторял: «Да, да, продолжайте, я слежу за вашей мыслью».
Все это было ужасно трудно, но, кажется, он не подозревал, что я его совсем не понимаю. Иногда я готов был раскаяться в своей оплошности, но, во всяком случае, я радовался, что оторвался от этой проклятой пьесы. Подчас я начинал что-то смутно понимать, но мое внимание ослабевало, Я тупо смотрел на него и собирался вывести его в виде центральной комической фигуры в своей пьесе, Затем снова прислушивался.
При первом удобном случае я пошел посмотреть его дом, — довольно большой, небрежно меблированный, без всякой прислуги, кроме трех помощников. Стол его, так же как и частная жизнь, отличался философской простотой. Он пил воду, ел растительную пищу, вел регулярную жизнь. Но обстановка его дома от подвала до чердака походила на лавку какого-нибудь захолустного поселка. Комнаты нижнего этажа были наполнены станками и аппаратами, в пекарне и в котле прачечной горели горны, в подвале помещались динамомашины, а в саду висел газометр.
Он показывал мне все это с доверчивостью и экспансивностью человека, долго жившего в одиночестве. Его обычная замкнутость сменилась припадком откровенности.
Три его помощника были, что называется, «мастера на все руки». Добросовестные, хотя и малосведущие, выносливые, обходительные. Один, Спаргус, исполнявший обязанности повара и слесаря, был прежде матросом. Второй, Гиббс, был столяр, третий же, бывший садовник, занимал место главного помощника. Все трое были простые рабочие. Всю квалифицированную работу выполнял сам Кавор. Они были еще более невежественны, чем я.