Я взял коробку, посмотрел на нее. Первоначально в ней лежали длинные винтовочные патроны под «винчестер» двадцать второго калибра, но теперь их заменили другие патроны, которые я выгреб из ящика стола в отцовском кабинете. Стену кабинета украшала голова оленя, и она смотрела на меня стеклянными глазами, когда я брал револьвер и патроны, но меня это нисколько не волновало. Голова принадлежала не тому оленю, которого он завалил, когда взял меня, девятилетнего мальчугана, на охоту. Револьвер хранился в другом ящике, за пачкой конвертов. Я сомневаюсь, что отец помнил, где лежал револьвер. Собственно, он там уже и не лежал. Теперь он оттягивал карман моего пиджака. Я вытащил револьвер из кармана и засунул за пояс. Я не ощущал себя гессенцем. Скорее, Диким Биллом Хикоком.[3]
Патроны я сунул в карман брюк, достал зажигалку. Обычную газовую зажигалку с прозрачным корпусом. Я не курю, но язычок пламени меня завораживает. Я вертанул колесико, вспыхнул огонек, я присел и поднес зажигалку к вороху мусора на нижней полке шкафчика.
Первыми загорелись тренировочные штаны, потом пакеты из-под завтраков, разорванные книги. Повалил дым.
Я поднялся, захлопнул дверцу. Теперь дым выходил через маленькие вентиляционные отверстия над липучкой с моими именем и фамилией. Я слышал, как за дверцей потрескивает огонь. Вентиляционные отверстия засветились оранжевым. Серая краска начала трескаться и отшелушиваться.
Из класса мистера Джонсона вышел мальчик с зеленым пропуском: отпросился в туалет. Посмотрел на струйки дыма, поднимающиеся из вентиляционных отверстий, на меня и поспешил к пункту назначения. Не думаю, что он видел револьвер. Если б увидел, его бы как ветром сдуло.
Я же направился к комнате 16. Взявшись за ручку двери, оглянулся. Из вентиляционных отверстий валил дым, перед шкафчиком появилось черное пятно сажи. Липучка стала коричневой. Буквы слились с фоном.
Не думаю, что в тот момент в моем мозгу бродили какие-то мысли. Только трещали статические помехи, как в приемнике, когда ушел с одной станции и еще не поймал другую. Мой мозг словно поменял хозяина. Теперь им правил коротышка в треуголке Наполеона. Вытаскивал из рукава тузы и ходил с них.
Я повернулся к двери комнаты 16, открыл ее. Я надеялся, но не знал, на что.
Глава 9
— Как вы понимаете, при увеличении числа переменных постоянные никогда не меняются. К примеру…
Миссис Андервуд резко повернулась, поправила очки:
— Вам разрешили вернуться на урок, мистер Декер?
— Да, — ответил я и достал из-за пояса револьвер. Я даже не знал, заряжен ли он, пока не прогремел выстрел. Пуля попала ей в голову. Я уверен, миссис Андервуд так и не поняла, что произошло. Она повалилась на стол, а с него сползла на пол, с застывшим вопросительным выражением на лице.
Глава 10
Нормальная психика.
Можно дожить до последнего дня, твердя себе: жизнь логичная, жизнь прозаичная, жизнь нормальная. Прежде всего нормальная. И я думаю, так оно и есть. У меня было время подумать об этом. Много времени. И я постоянно возвращаюсь к последнему изречению миссис Андервуд: Как вы понимаете, при увеличении числа переменных постоянные никогда не меняются.
Я действительно в это верю.
Я думаю — значит существую. На моем лице растут волосы — я бреюсь. Мои жена и ребенок получили тяжелые травмы в автомобильной аварии — я молюсь. Это логично, это нормально. Мы живем в лучшем из возможных миров, поэтому дайте мне в левую руку сигарету «Кент», в правую — бутылку «Будвайзера», запустите «Старски и Хатч»[4] и вслушайтесь в глубокомысленную фразу о том, что вселенная плавно вращается в своих небесных подшипниках. Логика и нормальная психика. Как кока-кола, это реальность.
Но «Уорнер бразерс», Джон Д. Макдоналд, Лонг-Айленд-дрэгуэй так же хорошо знают, что на каждого весельчака Джекилла есть свой мистер Хайд, мрачная физиономия по другую сторону зеркала. И мозг, таящийся за этим лицом, никогда не слышал о бритвах, молитвах или логике Вселенной. Вы поворачиваете зеркало бочком и видите искаженное отображение вашего лица, наполовину безумное, наполовину нормальное. Граница между днем и ночью названа астрономами терминатором.
Другая сторона говорит, что логика вселенной — это маленький мальчик в ковбойском карнавальном костюме, надетом по случаю Хэллоуина,[5] чьи внутренности и ириска размазаны на целую милю по Интерстейт-95.[6] Это логика напалма, паранойи, бомб в чемоданах, которые тащат на себе счастливые арабы, невесть откуда взявшейся раковой опухоли. Эта логика пожирает саму себя. Она говорит, что жизнь — мартышка на перекладине, она говорит, что жизнь крутится-вертится, как монетка, которую подбрасывают в воздух, чтобы определить, кому сегодня платить за ленч.
Никто не смотрит на эту сторону без крайней на то надобности, и я их понимаю. Но приходится, если голосуешь на дороге, садишься в машину, а пьяный водитель, разогнавшись до ста десяти миль в час, заводит разговор о том, что его выгоняет жена. Приходится, когда узнаешь о каком-то парне, который решает покататься по Индиане, отстреливая детей на велосипедах. Приходится, если сестра говорит тебе: «Я на минутку схожу в магазин», — а потом ее убивают во время ограбления. Приходится, если слышишь угрозу отца надвое располосовать нос матери.
Это рулетка, но выигрывает тот, кто заявляет, что все подстроено. Не имеет значения, на какие номера делать ставки, маленький белый шарик будет прыгать как считает нужным. И не долдоньте, что это безумие. Все более чем логично и нормально.
А главное, эта вторая сторона зеркала отнюдь не снаружи. Она в тебе, с самого рождения, и она растет в темноте как грибы. Назовите ее Подвальной Гадиной. Назовите термоядерным ленчем. Безумными нотками. Я воспринимаю сие как моего личного динозавра, огромного, склизкого, глупого, барахтающегося в вонючем болоте моего подсознания, которому не удается найти достаточно большую кочку, чтобы ему хватило на ней места.
Но это я, а рассказывать я вам начал о них, умненьких, мечтающих о колледже школьниках: которые, образно говоря, заходят в магазин за молоком, а попадают под вооруженный налет. О себе я ничего не сочиняю, все запротоколировано, впечатано в первые полосы. Тысяча мальчишек, продающих газеты, раструбили обо мне на тысяче углов. Мне уделили пятьдесят секунд Бринкли[7] и полторы колонки — «Таймс». И вот я стою перед вами (образно говоря) и утверждаю, что абсолютно нормален. Да, наверху одно рулеточное колесо подогнуто, но со всем остальным полный порядок, можете мне поверить.
Итак, они. Вы их понимаете? Мы должны это обсудить, не так ли?
— Вам разрешили вернуться на урок, мистер Декер?
— Да, — ответил я и достал из-за пояса револьвер. Я даже не знал, заряжен ли он, пока не прогремел выстрел. Пуля попала ей в голову. Я уверен, миссис Андервуд так и не поняла, что произошло. Она повалилась на стол, а с него сползла на пол, с застывшим вопросительным выражением на лице.
Нормален только я: я — крупье, я — тот, кто бросает шарик против движения вращающегося колеса. Парень, который ставит деньги на чет/нечет, девушка, которая ставит деньги на красное/черное… как насчет их?
Нет четкого временного термина, определяющего грань между жизнью и смертью. Чем зафиксировать границы этого перехода? Отрывом пули от среза ствола и соприкосновением с плотью? Соприкосновением с плотью и мраком? О названии и говорить не приходится. Все меряется теми же мгновениями, ничего нового никто еще не придумал.
Я застрелил ее. Она упала. В классе повисла мертвая тишина, невероятно долгая тишина, мы все подались назад, наблюдая, как белый шарик описывает круги, катится, подпрыгивает, замирает, движется вновь, с орла на решку, с красного на черное, с чета на нечет.
Я думаю, рулетка все-таки остановилась. Действительно думаю. Но иногда, в темноте, мне кажется, что все не так, что колесо вертится и вертится, а остальное мне просто привиделось.
Что должен испытывать самоубийца, бросающийся с обрыва? Я уверен, он охвачен теми же чувствами. Ему представляется, что он застыл в полете и теперь будет лететь вечно. Возможно, потому-то они и кричат до самого низа.
Глава 11
Если бы в этот самый момент кто-либо прокричал что-нибудь мелодраматическое вроде: Господи, он сейчас нас всех перестреляет! — наверное, на том бы все и закончилось. Они рванули бы к двери как бараны, а кто-нибудь из самых агрессивных, скажем, Дик Кин, хватил бы меня учебником алгебры по голове, заслужив тем самым ключ от города и звание «Гражданин года» с соответствующим вознаграждением.