Вокруг них резвились дети и собаки. Ближайшая ко мне часть двора была как бы отгорожена блочным зданием в форме буквы «Г» с двенадцатью окнами и двенадцатью дверьми. На первой двери висела табличка: «Контора». Перед ней стояли чемоданы Люси.
Люси вышла в сопровождении толстяка в футболке. Он подхватил ее чемоданы и проводил к седьмой двери, находившейся в углу. Даже на большом расстоянии было видно, что девушка страшно напряжена. Толстяк отпер дверь, и они исчезли внутри.
Я въехал на территорию мотеля и остановил машину у конторы. Это была унылая комнатенка, разделенная простой деревянной стойкой. При входе стоял складной брезентовый стул. За стойкой скрывалось бюро, заваленное бумагами, неприбранная раскладушка, электрическая кофеварка, и над всем витал крепкий кофейный запах. К стойке была прилеплена скотчем грязная бумажка с напечатанным на ней объявлением: «Мы оставляем за собой право выбирать клиентов».
Толстяк вернулся в контору. Его живот под футболкой подпрыгивал при ходьбе, как мяч. Голубая татуировка на жирных руках напоминала штампы на телячьих тушах. На правом предплечье выделялась надпись: «Я люблю тебя, Этель», а маленькие глазки говорили: «Я никого не люблю».
― Есть свободные места?
― Смеетесь? Свободных мест у нас навалом. ― Он подозрительно прищурился. ― Нужна комната?
― Номер шесть, если она не занята.
― Занята.
― А номер восемь?
― Восемь можно. ― Он порылся в бюро и, вытащив регистрационный бланк, бросил его на стойку. ― Проездом?
― Ага. ― Я неразборчиво расписался, опустив домашний адрес и номер водительского удостоверения. ― Жарища страшная.
― Разве это жарища? ― Астматический присвист придавал его тону особую агрессивность. ― Всего тридцать семь градусов. Не были вы здесь в начале месяца. За сорок два переваливало. Всех туристов распугало. За комнату два с половиной.
Я заплатил и попросил разрешения воспользоваться телефоном.
― Междугородним? ― просипел он подозрительно.
― Местным. Разговор личный, если вы не возражаете.
Он извлек из‑под стойки телефон и вывалился на улицу, с грохотом захлопнув дверь. Я набрал номер отеля «Миссионер». Как только телефонистка соединила меня с номером Уны, я услышал ее голос:
― Кто говорит?
― Это Арчер, из мотеля «Горные красоты». Люси Чэмпион зарегистрировалась здесь пять минут назад. Она снимала комнату на Мейсон‑стрит, но ее выгнала хозяйка, негритянка по имени Норрис.
― Где находится мотель?
― На автостраде, в двух кварталах от Мейн‑стрит. Она в седьмом номере.
― Отлично. Следите за ней. Я собираюсь ее навестить и хочу знать, куда она потом отправится.
Уна повесила трубку. Я занял восьмой номер, бросив сумку со спальными принадлежностями на рваный половичок и повесив пиджак на проволочную вешалку в фанерном шкафу. На кровать было наброшено тонкое зеленое покрывало, не скрывавшее ее плачевного состояния. Не доверившись кровати, я пододвинул стул к окну, сел и закурил.
В поле моего зрения оказались дверь Люси и угловое окно. Дверь была закрыта и зеленые жалюзи опущены. Воздух не шелохнулся, и дымок от моей сигареты поднимался прямо к желтому потрескавшемуся потолку. За перегородкой, в комнате номер девять, застонала женщина.
Послышался мужской голос:
― Что с тобой?
― Молчи.
― Я думал, что‑то случилось.
― Заткнись. Ничего не случилось.
― Может, я сделал тебе больно?
― Заткнись. Заткнись. Заткнись.
Сигарета отдавала горящим сеном. Я затушил ее в крышке от кофейной банки, выполнявшей функции пепельницы, и подумал о людях, лежавших поодиночке или парами на железных кроватях, глядя на желтый потолок.