- Пьян ли я вчера возвратился или нет, уж наверное сказать не могу.
А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное:ибохлеб-дело
печеное, а нос совсем не то. Ничего не разберу!..
Иван Яковлевич замолчал. Мысль о том, что полицейские отыщут у него нос
и обвинят его, привела его в совершенноебеспамятство.Ужеемумерещился
алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага... и ондрожалвсемтелом.
Наконец достал он свое исподнее платье и сапоги, натащилнасебявсюэту
дрянь и, сопровождаемый нелегкими увещаниямиПрасковьиОсиповны,завернул
нос в тряпку и вышел на улицу.
Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами,илитак
как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но,набеду,ему
попадался какой-нибудь знакомый человек, которыйначиналтотчасзапросом:
"Куда идешь?", или "Кого так рано собрался брить?" - так что ИванЯковлевич
никак не мог улучить минуты. В другой разонужесовсемуронилего,но
будочник еще издали указал ему алебардою, примолвив: "Подыми! вон тычто-то
уронил!" И Иван Яковлевич должен был поднять нос и спрятатьеговкарман.
Отчаяние овладело им, тем более что народ беспрестанно умножалсянаулице,
по мере того как начали отпираться магазины и лавочки.
Он решился идти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть
его в Неву?.. Но я несколько виноват, что до сих порнесказалничегооб
Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях.
Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой,былпьяница
страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у
него вечно небрит.