Раковый корпус - Солженицын Александр

1

Раковый корпус носил и номер тринадцать. Павел Николаевич Русанов никогда не был и не мог быть суеверен, но что-то опустилось в нем, когда

в направлении ему написали: "тринадцатый корпус". Вот уж ума не хватило назвать тринадцатым какой-нибудь протечный или кишечный.

Однако во всей республике сейчас не могли ему помочь нигде, кроме этой клиники.

- Но ведь у меня - не рак, доктор? У меня ведь - не рак? - с надеждой спрашивал Павел Николаевич, слегка потрагивая на правой стороне шеи

свою злую опухоль, растущую почти по дням, а снаружи все так же обтянутую безобидной белой кожей.

- Да нет же, нет, конечно, - в десятый раз успокоила его доктор Донцова, размашистым почерком исписывая страницы в истории болезни. Когда

она писала, она надевала очки - скругленные четырехугольные, как только прекращала писать - снимала их. Она была уже немолода, и вид у нее был

бледный, очень усталый.

Это было еще на амбулаторном приеме, несколько дней назад. Назначенные в раковый даже на амбулаторный прием, больные уже не спали ночь. А

Павлу Николаевичу Донцова определила лечь и как можно быстрей.

Не сама только болезнь, не предусмотренная, не подготовленная, налетевшая как шквал за две недели на беспечного счастливого человека, - но

не меньше болезни угнетало теперь Павла Николаевича то, что приходилось ложиться в эту клинику на общих основаниях, как он лечился уже не помнил

когда. Стали звонить - Евгению Семеновичу, и Шендяпину, и Ульмасбаеву, а те в спою очередь звонили, выясняли возможности, и нет ли в этой

клинике спецпалаты или нельзя хоть временно организовать маленькую комнату как спецпалату. Но по здешней тесноте не вышло ничего.

И единственное, о чем удалось договориться через главного врача - что можно будет миновать приемный покой, общую баню и переодевалку.

И на их голубеньком "москвичике" Юра подвез отца и мать к самым ступенькам Тринадцатого корпуса.

Несмотря на морозец, две женщины в застиранных бумазейных халатах стояли на открытом каменном крыльце - ежились, а стояли.

Начиная с этих неопрятных халатов все было здесь для Павла Николаевича неприятно: слишком истертый ногами цементный пол крыльца; тусклые

ручки двери, захватанные руками больных; вестибюль ожидающих с облезлой краской пола, высокой оливковой панелью стен (оливковый цвет так и

казался грязным) и большими рейчатыми скамьями, на которых не помещались и сидели на полу приехавшие издалека больные - узбеки в стеганых ватных

халатах, старые узбечки в белых платках, а молодые - в лиловых, красно-зеленых, и все в сапогах и в галошах. Один русский парень лежал, занимая

целую скамейку, в расстегнутом, до полу свешенном пальто, сам истощавший, а с животом опухшим и непрерывно кричал от боли. И эти его вопли

оглушили Павла Николаевича и так задели, будто парень кричал не о себе, а о нем.

Павел Николаевич побледнел до губ, остановился и прошептал:

- Капа! Я здесь умру. Не надо. Вернемся.

Капитолина Матвеевна взяла его за руку твердо и сжала:

- Пашенька! Куда же мы вернемся?.. И что дальше?

- Ну, может быть, с Москвой еще как-нибудь устроится... Капитолина Матвеевна обратилась к мужу всей своей широкой головой, еще уширенной

пышными медными стрижеными кудрями:

- Пашенька! Москва - это, может быть, еще две недели, может быть не удастся.