А Ефрем все ходил, сложив руки в замок перед грудью, иногда вздрагивал от уколов, и гудел свое как припев, как по покойнику:
- Так что - сикиверное наше дело... очень сикиверное...
Легкий хлопок раздался за спиной Павла Николаевича. Он обернулся туда осторожно, потому что каждое шевеление шеи отдавалось болью, и
увидел, что это его сосед, полубандит, хлопнул коркой прочтенной книги и вертел ее в своих больших шершавых руках. Наискось по темно-синему
переплету и такая же по корешку шла тисненная золотом и уже потускневшая роспись писателя. Чья это роспись, Павел Николаевич не разобрал, а
спрашивать у такого типа не хотелось. Он придумал соседу прозвище - Оглоед. Очень подходило.
Оглоед угрюмыми глазищами смотрел на книгу и объявил беззастенчиво громко на всю комнату:
- Если б не Демка эту книгу в шкафу выбирал, так поверить бы нельзя, что нам ее не подкинули.
- Чего - Демка? Какую книгу? - отозвался пацан от двери, читая свое.
- По всему городу шарь - пожалуй, нарочно такой не найдешь. - Оглоед смотрел в широкий тупой затылок Ефрема (давно не стриженные от
неудобства его волосы налезали на повязку), потом в напряженное лицо. - Ефрем! Хватит скулить. Возьми-ка вот книжку почитай.
Ефрем остановился как бык, посмотрел мутно.
- А зачем - читать? Зачем, как все подохнем скоро? Оглоед шевельнул шрамом:
- Вот потому и торопись, что скоро подохнем. На, на. Он уже протягивал книгу Ефрему, но тот не шагнул:
- Много тут читать. Не хочу.
- Да ты неграмотный, что ли? - не очень-то и уговаривал Оглоед.
- Я - даже очень грамотный. Где мне нужно - я очень грамотный.
Оглоед пошарил за карандашом на подоконнике, открыл книгу сзади и, просматривая, кое-где поставил точки.
- Не бойсь, - бормотнул он, - тут рассказишки маленькие. Вот эти несколько - попробуй. Да надоел больно, скулишь. Почитай.
- А Ефрем ничего не боется! - Он взял книгу и перешвырнул к себе на койку.
На одном костыле прохромал из двери молодой узбек Ахма-джан - один веселый в комнате. Объявил:
- Ложки к бою!
И смуглявый у печки оживился:
- Вечерю несут, хлопцы!
Показалась раздатчица в белом халате, держа поднос выше плеча. Она перевела его перед себя и стала обходить койки. Все, кроме измученного
парня у окна, зашевелились и разбирали тарелки. На каждого в палате приходилась тумбочка, и только у пацана Демки не было своей, а пополам с
ширококостым казахом, у которого распух над губою неперебинтованный безобразный темно-бурый струп.
Не говоря о том, что Павлу Николаевичу и вообще сейчас было не до еды, даже до своей домашней, но один вид этого ужина - прямоугольной
резиновой манной бабки с желейным желтым соусом и этой нечистой серой алюминиевой ложки с дважды перекрученным стеблом, -только еще раз горько
напомнил ему, куда он попал и какую, может быть, сделал ошибку, согласясь на эту клинику.
А все, кроме стонущего парня, дружно принялись есть. Павел Николаевич не взял тарелку в руки, а постучал ноготком по ее ребру, оглядываясь
кому б ее отдать. Одни сидели к нему боком, другие спиной, а тот хлопец у двери как раз видел его.
- Тебя как зовут? - спросил Павел Николаевич, не напрягая голоса (тот должен был сам услышать).