— Первая, это артефакт. Причудливая игра человеческого мозга. Необъяснимое вкрапление. Вариант один-а — твой клиент, скажем, присвоил чужую фантазию, как свою…
— Не уверен.
— Да? Ну, вторая версия, фантастическая, что все так и было, что твой подопечный живет одновременно в нескольких реальностях, или ловит обрывки памяти из нескольких параллельных вселенных и каким-то образом сопрягает их в непротиворечивую картину. Годится?
Кромпет кивнул выглянувшему из кустов патлатому соседу.
— Вполне. Как версия.
Он прошел по дорожке. Коттедж снял сигнализацию и убрал жалюзи с окон.
— Ну, третья тогда — конспирологическая, — сказал Людвиг. — С твоим клиентом хорошо поработала некая организация, чтобы он или забыл все, или, наоборот, все вспомнил. А за тобой, милый друг, сейчас вовсю следят.
Кромпет оглянулся. Сосед все так же торчал в кустах.
Мемматик взбежал по крыльцу, тяжело ввалился в прихожую, захлопнул дверь и прислонился к стене.
— Людвиг, а вот теперь мне страшно.
— Ха! — провозгласил собеседник. — Есть еще четвертая версия.
— Какая?
— А подумай сам, — Людвиг хохотнул и отключился.
На этот раз видеопанель в лифте рассказывала о тиграх.
О том, что они были, но вымерли. Клонированные экземпляры живут в зоопарках Эккеля и Йоханнесбурга. Показывают их нечасто, что-то там не все гладко прошло с процедурой эмбрионального развития.
Кромпет мерил лифт по-тигриному упругим шагом. Он был настроен разобраться не только с цеппелинами. В конце концов, уязвлена его профессиональная гордость. Как оно все гладко! Гриф к грифу, мем к мему.
Так не бывает!
Дверь девятой квартиры опять была приоткрыта. Никакой мысли об осторожности. Кромпет зашел, ткнулся в медвежью лапу, поднырнул, придержал занавесь с кистями.
— Вы пунктуальны, — сказал на его появление Мирой.
Кресла были развернуты от окна, окно зашторено окончательно, но светила лампа, и свет, придавленный абажуром, чертил круг по подлокотникам и коврам, делил хозяина квартиры на две половинки — освещенную нижнюю и теневую верхнюю.
Кромпет подумал: неужто он сам возится с мебелью? Перетаскивает, проворачивает? Должно быть это чертовски выматывает.
— Я полагаю, — сказал он, — что сегодня смогу определить конкретные признаки вмешательства. В том числе и с цеппелином.
Мирой хмыкнул.
— Господин мемматик, — произнес он, — вчера я проанализировал так разволновавший и вас, и меня мем. Могу сообщить, что в нем единственном я уверен более, чем во всей остальной своей памяти. Да и в остальной…
— Как? — опешил Кромпет. — Вы же сами мне…
— Это я тоже помню. Но, видите ли, — Мирой приподнял руку, давая мемматику закрепить браслет, — когда я начал идти от эпизода назад, а затем от эпизода вперед, то обнаружил, что тот луг с цеппелином не может существовать вовне, он привязан к предыдущим событиям и из него же проистекают будущие.
— Это всегда так. Причинно-следственные связи.
— Не скажите. Я не все помню четко. Но луг… Слишком много взаимодействий, зацепок, деталей, обладающих временной протяженностью. Мне кажется, это было бы сложно подделать.
— Способность мемматика как раз в этом и состоит!
Мирой улыбнулся.
— Хорошо, но тогда что же произошло там в действительности?
— Ну, может вы всего лишь катались на лошади, — сказал Кромпет, прилаживая мем-диадему на голову старика. — Может, у вас было совсем другое детство.
— И зачем его менять? Зачем менять детство? Чушь!
— Ваш отец, как предположение, был, наверное, важным человеком.
— Зудит, — сморщился Мирой, поправляя диадему. — Здесь вы попали пальцем в небо. Он был офицером фельдъегерской службы. Потом, когда разразился Баденауэрский конфликт…
— Какой конфликт?
— Баденауэрский.
— Вы его помните?
— Разумеется, — Мирой положил руки на колени. — Мне уже было семнадцать, я в нем участвовал.
— М-да, — сказал Кромпет. — Я думаю, что и сегодня узнаю много нового.
Он включил таймер.
Сто девятнадцать пятьдесят девять…
Да, с лугом все оказалось сложнее.
Отец обещал маленькому Кришто Мирою, что они прокатятся на цеппелине еще осенью. Потом были рисунки плывущих по небу машин. Еще — сами машины, то и дело опускающиеся и поднимающиеся под облака.
Кромпет восхищался тем, кто вживил эти мемы в память Мирою. Титаническая работа. И такая же бессмысленная.
После "Гинденбурга" цеппелины ожидаемо проиграли аэропланам, но в памяти маленького Мироя всюду сновали их веретенообразные силуэты.
Зачем? Для чего? Что такого было в детстве семилетнего мальчишки?
Бред. Чушь. Может, Мирой увлекался историей воздухоплавания, и это, исказившись, таким образом отпечаталось в его мозгу?
Игра ума, переставшая ей быть? Артефакт?
Кромпет, не жалея времени, проглядел несколько недель до луга. Виешвац. Улица короля Георга. Нянька. Игры на заднем дворе дома. Небогатые обеды и ужины.
Но был ли, черт побери, сам Виешвац?
Серая брусчатка, темные экипажи, шпиль магистрата. Ставни на окнах с вырезами — ромбиками и сердечками.
Зараза!
Не за что зацепиться. Неужели все…
Кромпет похолодел.
Неужели вся память господина Мироя реконструирована? Но возможно ли такое? Важный свидетель? Человек с амнезией? Какой-нибудь эксперимент из не особо афишируемых? Поменяли память и наблюдают поведение в естественных условиях?
Что тогда здесь делаю я? — подумал Кромпет.
Он довел Мироя до гимназии, кузнечиком прыгая по событиям. Виешвац, потом София, первая любовь, приятели, заснеженный речной берег.
Нет, мемматик уже не мог отделаться от ощущения, что все это ложь, фантазия, чужое искусство. Великолепное искусство, но не имеющее никакого соприкосновения с реальностью.
Тот же Баденауэрский конфликт…
— Они трусы, трусы! — кричит в ухо Мирою Застинич.
У Застинича порван рукав шинели, а верхняя губа превратилась в багровую нашлепку. Он прижимает к ней чей-то, не свой, платок.
В глазах Застинича плавают злость и слезы.
— Надо строить баррикады! — кричит он. — Пока эти трусы железной пятой…
С улицы доносятся хлопки выстрелов.
Мимо арки, в которой они укрылись, пробегает женщина с корзиной. За ней, как дети за матерью, катятся, подскакивая, яблоки.
Красные, зеленые.
Где-то недалеко трещит дерево — видимо, телега наезжает на угол дома, дико кричит лошадь. Звенит стекло.
Снова хлопки выстрелов.
Кришто Мирой испуган и воодушевлен одновременно, сердце его стучит телеграфным ключом, в животе подсасывает, руки в карманах сжимаются в кулаки.
— У меня есть револьвер, — шепчет Застинич.
— Откуда?
— От мертвого австрияка.
Они отступают во двор, вернее, это Застинич тащит Мироя от арки, а тот тянет шею, потому что слышит топот солдатских сапог.
Бомбой бы, с цеппелина, думается ему.
С улицы несется рев множества глоток. В окнах маячат бледные лица, почему-то все больше детские — одно, другое, третье.
— Дай мне! — говорит Мирой, выхватывая револьвер из пальцев друга.
Застинич смотрит…
Когда это? Это — когда?
Двести лет назад? Сорок лет назад? Какие, к чертям, австрияки?
Кромпета трясло. Старик еще спал, и мемматик, не церемонясь, потряс его за плечо.
— Господин Мирой!
— Что? Да-да…
Клиент раскрыл глаза.
— Я знаю, в чем дело! — зашипел Кромпет, не давая ему опомниться. — Дело в том, что вся ваша память — артефакт, — он потыкал в Мирою пальцем. — Фикция! Вы по крохам, по мемам вообразили себе ее. Это какой-то чудовищный конгломерат событий, которые вроде бы с вами происходили!
— Ай, глупо, — сказал Мирой, сжимаясь от тычков. — Зачем?
— Чтобы водить меня за нос!
— Мне что, нечего делать?! — взвизгнул Мирой. — Хватит!
Кромпет вздрогнул, опустился в кресло. Взгляд его уперся в чемоданчик, в обитые железками углы.
— Извините. Я что-то совсем.
— Зачем бы я вас приглашал, — Мирой запустил руку под рубашку, — если бы был уверен в своей памяти?
Он хрипло задышал, массируя себе грудь.
— Но если вы не уверены…
— Не во всей же целиком!
Кромпет стянул мем-диадему.
— Но я точно знаю, что ни цеппелинов, ни Баденауэрской резни, ни сотен и тысяч прочих деталей…
Мирой посмотрел на него усталыми глазами.
— Знаете или помните?
Кромпет почувствовал, что задыхается. Ковры, сумрак, пыль. Особенно пыль. Ковры, если их не выбивать…
— Что? На что вы… Вы полагаете, что я… — зашептал он внезапно севшим голосом. — Это смешно! Я все прекрасно… Вы же не думаете, будто это я… вместо вас…
Он глотнул пыльного воздуха и вытаращил глаза.
Ну, конечно же, четвертая версия, закрутилось в его голове. Дело может быть вовсе не в чужой памяти. Дело может быть в моей.