В
единственной комнате верхнего этажа было совершенно темно, и тьма эта как бы
давила на спящих своейтяжестью;всеспаливместе,соткрытымиртами,
изнуренные усталостью. Несмотря на стужу на дворе, в комнатебылодушнои
жарко, - такой тяжелый воздух, насыщенный животным теплом и людским запахом,
присущ комнатам, где спит много народа, как бы чисто их ни содержали.
В комнате нижнего этажа часы с кукушкой пробиличетыре,нониктоне
пошевелился; слышалось тяжелое дыхание с присвистом, сопровождаемоезвучным
храпом. Катрина внезапно поднялась и, как обычно, услыхав снизубойчасов,
насчитала четыре; однако она была до того утомлена, что немоглазаставить
себя проснуться окончательно. Затем, высвободив ноги из-под одеяла, нащупала
спички, зажгла свечу, новсеневставала;вголовеонаощущалатакую
тяжесть, что снова прилегла, повинуясь неодолимой потребности.
Свеча разгорелась и осветила квадратную комнату в два окна,вкоторой
стояли три кровати. Там были еще шкаф,стол,двастарыхореховыхстула,
резко выделявшиеся темными пятнами на фонесветло-желтыхстен.Нагвозде
висело платье, на полу стояли кувшин и красная миска вместо умывального таза
- больше ничего. На левой кровати спал старший сын Захария, пареньдвадцати
одного года; вместе с ним лежал его одиннадцатилетний брат Жанлен; на правой
кровати спали, обнявшись, двое меньших, Ленора и Анри, первая шести,второй
четырех лег, натретьейкровати-КатринавместессестройАльзирой,
девятилетней чахлой девочкой, которой она бы и не ощущала возлесебя,если
бы горб маленькой калеки не давил ее в бок. Стеклянная дверьбылаоткрыта.
Виднелись лестница и узкий проход, гдестоялачетвертаякровать;наней
спали отец и мать, и тут жебылапристроеналюлькановорожденнойдочери
Эстеллы, которой только что исполнилось три месяца.
Катрина мучительносилиласьстряхнутьдремоту.Онапотягиваласьи
теребила обеими рукамисвоирыжиеволосы,растрепавшиесяналбуина
затылке. Девушка казалась очень хрупкой длясвоихпятнадцатилет;из-под
узкой сорочки виднелись тольконоги,посиневшиеикакбытатуированные
углем,инежныеруки,молочнаябелизнакоторыхрезкоотличаласьот
мертвенно-бледного лица,ужеуспевшегоувянутьотпостоянногоумывания
черным мылом. Она зевнула в последний раз - ротсвеликолепнымизубамии
бледными, бескровными деснами был у нее чуть-чуть велик, - слезыпроступили
на серых невыспавшихся глазах, измученных и скорбных, ивсеееобнаженное
тело, казалось, было полно усталости.
С лестницы послышалось ворчание; сердитый голос Маэ пробормотал:
- Черт возьми! Самая пора... Это ты засветила, Катрина?
- Да, отец... Внизу только что пробило.
- Попроворнее, бездельница!Кабытывчерапоменьшеплясала,тои
разбудила бы нас пораньше... Лентяи!
Он продолжал браниться; но сон опять одолел его, ворчание прекратилось,
и снова послышался храп.