– Он наклонил свое громадное туловище вперед, взял перочинный нож и стал осторожно водить им по оселку.
Раз уж он взялся за эту работу, то, хоть тресни, доведет до конца.
– Ситуацию я вам описал, – Файф повысил голос. – Я не скрываю, что Пол остался в отеле, чтобы приударить за сиделкой. Я совершенно не одобряю
его методов общения с женщинами. Я же сказал, что характер у него импульсивный.
Большим пальцем Вулф ласково пробовал лезвие ножа.
– Почему вас так заинтересовало примирение? – спросил Файф.
– Только потому, что вы сами употребили это слово. – Вулф снова водил ножом по бруску. – Что понадобилось примирять? К делу этот вопрос,
вероятно, и не относится, но то же можно сказать о большинстве вопросов, возникающих в ходе следствия. Он подождет до вечера.
Файф поморщился.
– Это старая болячка, – сказал он уже тихим и, как вначале, усталым голосам. – И вполне может иметь отношение к делу, так как, пожалуй, отчасти
объясняет состояние Пола. Кроме того, мне кажется, мы слишком болезненно воспринимаем малейшую угрозу скандала. Воспаление легких – больная тема
в нашей семье. Двадцать лет назад от воспаления легких умер мой отец. В полиции, и не только в полиции, считали тогда, что его убили. Это
случилось ночью, в январе, в метель; было очень холодно, он лежал на первом этаже, в спальне, в нашем доме в Маунт Киско, и кто то поднял рамы у
двух окон и оставил их открытыми на всю ночь. В пять утра я нашел его уже мертвым. На полу намело снегу, сантиметров тридцать, и на кровати тоже
был снег. В тот день возле него дежурила моя сестра Луиз, но она спокойно спала в соседней комнате. В полиции считали, что в горячий шоколад,
который она пила около полуночи, кто то подсыпал снотворного, но доказать ничего не смогли. Окна на ночь оставили незапертыми, поэтому рамы
можно было поднять и снаружи. Так оно, видимо, и случилось. Мой отец занимался продажей недвижимости, и кое с кем обошелся не очень красиво,
поэтому в городе были люди, которые э э э… которые его не очень любили.
Файф снова слегка развел руками.
– Так что, сами видите, – все как будто повторяется. К несчастью, мой брат Берт – ему тогда было всего двадцать два – разругался с отцом и ушел
из дома. Он снимал комнату в меблированных номерах, примерно в миле от нашего дома, и работал в гараже. В полиции решили, что убийца – он и что
у них достаточно улик, чтобы его посадить. Суд состоялся, но улик явно не хватало, и Берта оправдали. Кроме того, оказалось, что у него есть
алиби. В ту ночь он до двух часов играл в карты с приятелем, Винсентом Таттлом (который потом женился на моей сестре), у Таттла в комнате, в тех
же меблированных номерах; метель прекратилась где то сразу после двух, а окна, должно быть, открыли гораздо раньше. Но Берт обиделся на нас за
показания, которые мы, как свидетели, давали на суде – Луиз, Пол и я – хотя мы говорили правду, только то, что и так было известно, например, о
его ссоре с отцом. Об этом все знали. На следующий же день Берт уехал из города, и с тех пор мы от него не получали вестей – ни единого слова за
двадцать лет. Вот почему я и употребил это слово – «примирение».
Вулф уже сунул нож в карман и прятал оселок в ящик письменного стола.
– Кстати, – сказал Файф, – Эрроу неправ, когда говорит, что все, чем владел Берт, приобреталось на доходы от урана. Хотя он и не требовал
никогда своей доли наследства, и его так и не смогли найти, мы ни разу не пытались разделить его четвертую часть между собой.