А теперь загорелась ещё и этой идеей, хотя сыну только двадцать пять.
— Пошли посмотрим кинчик?
— Ммм, не, я приставку принес, может в контру поиграем или погоняем в танчики? Как тебе?
И мы играем, пока не светает, потому что Жеке днём на треню, а я поживу и с двумя-тремя часами сна в запасе.
И таки просыпаюсь через три часа.
Поднимаюсь, иду в душ. Когда захожу обратно в гостиную, друг сонно поднимает голову:
— Чё? Ты уже?
— Ага, — сажусь рядом с ним на диван. — Там на кухне флешка с проектом, отдай Палычу, он будет рад.
— Понял-принял, — голос у него хрипловатый со сна, а выражение расслабленное и совсем домашнее.
Это потихоньку, исподтишка скрывает мне крышу, но я притворяюсь, что всё нормально, что внутри не мечется, не рвёт по-живому.
Это так сложно, но уже так обыденно, что я почти не замечаю усилий, пока не сжимает в груди до упора. Ненавижу это чувство, но вынь его, и от меня ничего не останется. Потому, что в моей жизни и нет ничего, кроме этого долбаного чувства и влачащейся за ним потрёпанной, потасканной боли.
Встаю, потому что не могу больше на него смотреть, но не успеваю сделать и шага, как он хватает меня за руку:
— Ну что такое? — говорю, оборачиваясь.
В его глазах ни капли былой сонливости. Только глубина ласкового оливкового цвета.
Завораживающее талое марево с тонкими лучами зелёного и чуть ли не желтого цвета.
— Не нравится мне это твоё выражение, — заявляет прямо.
Напрягаюсь. Наверное, я слишком устал, чтобы притворяться или отшучиваться, и он не может не заметить — как и всего, что со мной происходит.
Я знаю. Знаю это.
И сейчас, как никогда рвутся с языка правдивые шальные слова. Я почти вижу — предвижу — себя произносящим это, почти осязаю его реакцию и наслаждаюсь хотя бы тем мелким чувством эгоистичной победы — непонятно над чем — что будет отведена мне на считанные секунды, прежде чем я потеряю его насовсем.
Какие шансы, что он — не то, что поймёт меня, а просто — не отвернётся в отвращении?
Эй, Жека, понимающий, ответственный мальчик, как ты относишься к гомикам? Что стоит за твоим общепринятым пренебрежением и пацанскими шуточками на тему?
Да-да, знаю, мы все шутили по поводу, и я в том числе, никогда бы не согласившийся признаться в бисексуальности.
Успокаиваю себя.
Успокаиваю.
Считаю до пяти.
Говорю.
— Я просто устал, Жек. После моего отдыха нужен ещё отдых.
— Некит…
— Ненене, чувак, серьёзно, у меня голова трещит. Будешь меня мучить, карма отминусуется.
— Бля… но мы поговорим, понял?! Я всё равно у тебя торчу, так что только приди!
Господи, какой же у него охрененный голос со сна…
— Уже боюсь, — шуточно хлопаю его по руке и спешно сваливаю.
Иду на работу уже уставшим. Засыпаю на брейке. Понимаю, что где-то ввел неправильные данные и придётся пересчитывать результаты целого блока…
Шеф смотрит на мою постную рожу подозрительно, а Ваня за соседним столом глядя в мою сторону выразительно насвистывает Скорпионскую «Холидей».
Уматываю домой, не задерживаясь, как обычно.
Дома Жека окопался на кухне с большой кастрюлей, содержащей, как я подозреваю, компот.
— Здравствуй, бро, — приветствует меня широким объятием, старательно имитируя женушку. — Я тут тебе и баньку натопил, и хлеб-соль испёк.
— Печеная соль, ммм, офигеть как вкусно, наверное, — ухмыляюсь, сдёргивая кеды. — Ты у бабули на даче был? Или на своей?
— На своей. Посдёргивал, пока наши не подвалили.
— Ясно. Надо было на бабулину. У меня всё руки не доходят, а там домик, надо хоть прибраться.
— Ого, я и забыл. Хочешь, поехали на выходных вместе?
Некоторое время раздумываю. Киваю:
— Лады. Только там одна узкая кровать, так что всё по-чесноку — спорим на цу-е-фа.
— Понял-принял. На следующей неделе. Обещаешь?
— Омг, опять ты со своими точными датами.
— Ничё не знаю. Слово пацана?
Он посмотрел на меня хитро и поплевал на руку. Я закатил глаза, но под этим взглядом сдался и поплевал на свою, после чего схлопнул с рукой впавшего в детство Жеки.
— Бля, ну и мерзостная хрень, друже, эти твои сопли.
Скалится радостно:
— Так, я только с тобой. Ты ж мне как брат, чел, так что слюнообмен — это природно.
Пытаюсь улыбнуться. Надеюсь получается.
Брат…
Перестань. Блять, перестань бить по больному!
И я вдруг замечаю эту осторожность в его глазах, это закрадывающееся беспокойство, и укол совести протыкает меня насквозь, потому, что на самом деле это я, а не он тут эгоистичная мразь.
Отталкиваю его, отталкиваю каждый раз подальше, а он как слепая собака тычется тёплым носом в больные места и лижет их шершавым языком.
Развлекает меня, пытается что-то делать…
А может и правда… ну, рассказать… сделать хоть для него легче, потому что — поболит и перестанет. Как детская рана на обнаженной коленке — подуй, поплачь, забудь и побеги обратно.
Через некоторое время заживёт — следа не останется.
И я решаюсь, потому что от моего молчания ни ему, ни мне не легче.
И позволяю себе последнюю роскошь. Как в грёбаной, блять, мелодраме.
— Я кофе хочу. Тебе сделать?
— Хах, спрашиваешь.
Иду варить кофе, варганя бутерброды из хлеба и всего, что осталось в холодильнике.
Мы садимся и пьём кофе. На газовой конфорке медленно варится компот, распространяя душистый, знакомый чуть ли не с младенчества запах.
Я, наконец, собираю сопли и, чувствуя себя отвратительно неловко, говорю:
— Жека, тут такое дело… (раз, два, т…) Я люблю тебя.
Он хмыкает:
— Скажешь тоже. И я тебя, чел.
Взять себя в руки снова занимает некоторое время. Выдыхаю:
— Я серьёзно.
Он хочет пошутить — по глазам вижу, но в следующую секунду до него доходит, заставляя замолчать. Перестаёт отпивать маленькими глотками кофе. Выдаёт:
— Серьёзно… это реально серьёзно? Типа…
— Типа реально серьёзно… — хмыкаю.
Ему нужно время, чтобы переварить, и мы снова молчим.
Чтобы избавиться от ощущения неловкости поднимаюсь и мою посуду. Непроизвольно начинаю считать. (раз, два, т…)
— И… как давно?
Пожимаю плечами:
— Не знаю. Наверно, давно.
Словно я знаю точную дату.
Поворачиваюсь: от волнения в горле комок, мешающий сказать нормально.
— Давай я проясню, окей? Я ничего от тебя не требую, то что я сказал вообще ни о чём не говорит, я просто хотел сказать, потому, что это тяжело видеть тебя каждый день и давить это в себе. Я думал, пройдёт или переживу, передавлю, но это душит меня, Жек, — засовываю мокрые руки в карманы, и от неловкости нахохливаюсь, — я не хотел иметь этим тебе мозг, но, извини, так получилось.
Он коротко кивает, опуская взгляд в пол. Поднимает, как поднимают тяжелую, наполненную вязкой, тёмной жидкостью чашу:
— Некит… ничего если я свалю сегодня? Мне… мне надо вшарить, и ты тут как-то…
Он ещё и извиняется.
Выдавливаю из себя кривую улыбку:
— Не вопрос, чувак. Я знаю, это жесть как неожиданно. Сори.
Он благодарно кивает, и я иду закрывать за ним дверь.
Вежливый надежный мальчик Женя.
Сердце у тебя теперь будет не на месте. Но, надеюсь, это скоро пройдёт, и всё будет как всегда… только без меня.
Медленно домываю посуду, выключаю конфорку под кастрюлей с компотом и иду на балкон, где постепенно затухает душная июльская жара.
Пойти бы и сегодня поблядствовать, да как-то нет настроя.
Есть настрой зарыться в подушки, точно маленькая девочка, и заснуть, но это не сработает — так колотится сердце, хотя внешне я спокоен, как удав.
И я решаю, как всегда, как последний трус, сбежать от себя в детство. В тумбочке на самой нижней полке лежит чемодан и куча коробок. Достаю их все и перетаскиваю на центр ковра в зал.
Открываю всё и сразу — тяжелый альбом с фотографиями, мозаику, железный конструктор, мешок с советскими монетами, большой прибор, покрытый пластиком, напоминающий очки, в середину которых можно вставлять просвечивающиеся фотокарточки, коллекцию марок, старых, словно пуленепробиваемых киндеров… много чего.