- Живее!
Удар по бедру заставил меня вскрикнуть. Охранник, поймав за волосы, не дал мне остановиться, подтолкнул вперед.
- Вперед, сука!
Мы выбрались в узкий коридор с лампами дневного света под сводчатым потолком. Голые серые стены и веселая оранжевая и желтая плитка на полу. Это я смог разглядеть и без очков.
- Прямо.
Я пошел прямо, чувствуя, как хлюпает в носу, как греется, горит огнем, словно оттаивая, щека. Странным образом, я почти ни о чем не думал. Я проживал и переживал свое состояние, лишь мимоходом отмечая, что захожу из-под света одной лампы в свет другой.
- Направо, - скомандовал охранник.
Я повернул.
Коридор расширился, метрах в десяти забирались под свод и пропадали вверху ступеньки лестницы.
Помещение было без окон.
Пустое, оно показалось мне то ли приготовленным для ремонта, то ли только что отремонтированным. В углах громоздились банки и ведра. Полосой, расстеленный, у дальней стены лежал целлофан. Светила лампа с отражателями.
Меня усадили на привинченный к полу стул без спинки, еще одним наручником пристегнули за щиколотку к ножке, и оставили одного.
Охранник на прощание ткнул дубинкой в бок.
- Сиди тихо.
Вторым предметом мебели в помещении был стол, а третьим и последним - стул с высокой спинкой, который составлял со столом гармоничную цветовую, светлого дерева пару.
Я вдруг почему-то с уверенностью подумал, что меня взяли по ошибке. Да, это разъяснится! Сейчас со мной побеседуют, и мы даже посмеемся вместе: ах, какие глупости, мелочи, какая-то карточка, вы просто оказались похожи на злодея, Константин.
Ха-ха-ха.
Я усмехнулся, тревожа щеку. Нет, я, конечно, представлял себя бесстрашным героем, но моя героика не шла дальше мысленной забавы и желания при первой же опасности кинуться в кусты. Герой, герой...
Может быть этого и боялся отец?
За спиной скрипнула дверь, но оглядываться я не стал. Человек, посвистывая, обошел меня и сел за стол. В руке его была бутылка с водой.
- Значит, вот ты какой, - сказал он, откинувшись на спинку.
Несколько секунд он разглядывал меня, видимо, ожидая, что я заговорю первым, начну требовать или жаловаться. Я молчал.
Мужчине было за тридцать. Он был невысок. Видел я его не четко, но лицо, удлиненное, с высоким лбом, рыжеватыми усами и светлыми внимательными глазами, на мой слепой взгляд, располагало к себе.
- Ничего не хочешь мне сказать? - спросил он.
- А что говорят в таких случаях? - спросил я.
Мужчина коротко улыбнулся.
- В таких случаях обычно произносят: "За что? Я же ни в чем не виноват!".
- Меня избили, - сказал я.
- О! Это вторая по популярности фраза, - мой собеседник свинтил крышку с бутылки. - А третья: "Выпустите меня отсюда!".
Он отпил и протянул бутылку мне:
- Хочешь?
Я привстал, но мужчина наставил на меня палец:
- Не так быстро.
- В каком смысле?
- В смысле, что вода - это награда. Что ты щуришься?
Я сел, звякнув наручниками.
- Очки потерял.
- Ну, это объясняет твой вид.
Мужчина, расстегнув пиджак, пересел на столешницу. Во второй руке его появился платок, который он смочил водой из бутылки.
- Что я думаю, - сказал он, наклоняясь и касаясь платком моей щеки, кожи под носом, - когда тебя брали, ты потерял очки. А потом, когда вели, в силу своего не очень хорошего зрения, ты упал. Упал неудачно. Ты же видел ступеньки? И узкий коридор. Во-от.
Я втянул воздух сквозь зубы - было больно, но одновременно касания влажной ткани приносили мне некоторое облегчение.
- Ты разбил нос, приложился о бетон скулой, расцарапал лоб, что-то, видимо, еще повредил, поскольку был в наручниках...
- Это неправда!
- А что такое правда? Ты видишь здесь кого-то, кто подтвердит твои слова? - Мужчина оглянулся. - Никого нет. Да и не интересно никому, что ты скажешь. Били тебя? Нет. Зачем это надо? Ты кто? Никто. Ладно...
Он показал мне платок с мазками вытертой крови, сложил его и снова пересел за стул. Улыбка пропала с его лица. Он выложил на стол одну из моих карточек.
- Что это?
- Правда, - сказал я.
- Да? - удивился мужчина и зачитал, насмешливо выделяя голосом отдельные слова: - "Великая Отечественная Война. 22 июня 1941 года - вероломное нападение гитлеровской Германии на Советский Союз. 9 мая 1945 года - взятие Берлина, разгром гитлеровской Германии войсками Красной Армии. Цена была велика, но мы победили! Мы!". Ай-яй-яй! Это правда?
- Да.
- Что-то я ни разу не слышал о такой правде. Но это и не важно. Важно, откуда ты это узнал, и сколько человек это делали.
- Я сделал это один.
Мужчина долго смотрел на меня.
- Ты думаешь, тебя спасут? - спросил он, и глаза его стали холодными. - Что сюда ворвутся адвокаты, правозащитники, какая-нибудь группа спасения? Ты не вырос из детского возраста? Очнись, парень! Как расположенный к тебе человек советую чистосердечно во всем признаться и сдать всех своих приятелей.
Я скрючился на стуле и не ответил. Мужчина подвинул бутылку на край стола.
- Пей.
- Спасибо.
Я взял бутылку обеими руками. Простая вода вдруг показалась изумительно вкусной, лучше соков, лимонадов и пива.
- Видишь, я проявил по отношению к тебе доброту, - сказал мужчина. - На добро, если ты воспитан, как полагается, надо отвечать добром. Поэтому я жду от тебя ответной услуги. Кто делал карточки?
Я вернул бутылку на стол.
- Я один делал. Дома.
- Ну, это мы выяснили, только, вот незадача, кто-то диски твои отформатировал. Не знаешь, кто бы это мог быть?
Я промолчал. Мужчина налег на стол, и тот скрипнул под его тяжестью.
- А может ты думаешь, что ты герой? - спросил он. - Поверь, многие так думали и ошибались. Потом ссали кровью и недосчитывались пальцев. Или находили конец в яме, в лесу. Ничего романтического и возвышенного в таком фальшивом героизме нет. Сначала человек сопротивляется, потому что полон дурацких иллюзий о собственной значимости, о драгоценности своей жизни, ему мерещатся какие-то идеалы, отживающие понятия о чести, достоинстве, дружбе, памяти, потом вместе с понятиями начинает отживать он сам. А ты еще совсем молод. Подумай, зачем тебе это надо? Мы ведь тебя все равно сломаем, возможно, превратим в инвалида. Твоим отцу и матери, думаю, не очень-то нужен сын-инвалид.
Я всхлипнул.
- Видишь? Это не добрая сказка и не романтическая история, - сказал мужчина. - Я полагаюсь на твое благоразумие. Скажи мне, сколько вас в группе?
Я поднял на него мокрые глаза.
- Да я один все сделал!
- А календарь? Маленький такой, с ладонь, календарь? Кажется, семьдесят четвертого года.
- Нашел.
- Где? В книжной лавке?
Я мотнул головой.
- У мусорных контейнеров, давно, с неделю назад.
- Кто-то выбросил? - удивился мужчина.
Я пожал плечом.
- А может ты на чудо надеешься? - спросил он меня. - Что вдруг - трах-бах! - и меня на благодушие потянет? Или что я сделаю скидку на твой возраст? Ай-яй, мальчик маленький, невинный, восемнадцать лет всего. Ну!
Он хлопнул по столу ладонью.
- Я же признался уже! - скрючился я.
Внутри меня все тряслось и ходило ходуном, ныло, кружило и сжималось от боли. Хотелось в туалет.
Я все меньше понимал, чего от меня требуется. Чтобы я оговорил Семку, Саню, Лешку, Игоря и Петра Игнатьевича? Но они здесь совсем не при чем.
А карточки - ладно, карточки мои...
- Ты меня на крик не бери, - сказал мужчина, привстав. - Ты чего добиваешься? Чтобы я озверел? Я озверею.
- Я же только карточки... - простонал я.
- И чего тебе не хватало? Небедная семья, отец - оператор насосной станции, мать - домохозяйка, учёба в престижном колледже. Перспективы! Выучился бы, уехал на стажировку в Штаты, глядишь, приметили бы такого головастого, как ты, парня, остался бы там, в раю.