В развязке романа проявляется новизна творческой манеры Гальдоса девяностых годов: не возлюбленный бросает искалеченную девушку, а она отрекается от «пошлой» действительности во имя идеала. Однако действительность все же торжествует, «проза жизни» диктует свои требования: чтобы получить помощь от дальних родственниц, одряхлевший обольститель дон Лопе Гарридо вынужден соблюсти приличия и жениться на Тристане, хотя о плотской любви между ними уже не может идти речи. Тристана, нашедшая высшую степень своего идеала в религии, сочетает мистические порывы со страстью к… печению пирогов, которой предается столь же одержимо, как раньше — высоким искусствам.
Уже тогда, когда писалась «Тристана», роман о столкновении действительности с мечтой, в сознании Гальдоса, его мировоззрении, эстетических взглядах назревал глубокий кризис. Гальдос никогда не был революционером; ему гораздо больше импонировал либерализм с его требованием реформ, а не революционной ломки. Именно потому он горячо приветствовал режим, установившийся в Испании после окончания последней революции, что видел в приходе к власти «среднего класса» — буржуазии залог осуществления необходимых реформ, движения страны по пути прогресса и цивилизации, утверждения в обществе принципов равенства, законности, справедливости. Увы! Прошли годы, а желанных перемен не произошло. «Тирания продолжает существовать… — восклицает писатель в статье «1 мая», написанной еще в 1885 году, — только тиранами теперь стали мы, те, кто ранее был жертвами и мучениками, средний класс, буржуазия, которая некогда сражалась с духовенством и аристократией… Таинствен ход человеческих дел!.. Вчерашние обездоленные сегодня превратились в господ. Борьба возобновляется, сменились лишь имена борцов, а суть ее остается неизменной».
Разочарование в «среднем классе», переоценка его места и роли в жизни современного общества повлекли за собой пересмотр отношения Гальдоса и к социальным низам. Этому, несомненно, способствовало усиление их активности в общественной жизни. Немалую роль сыграло и знакомство Гальдоса с русской литературой, в частности с творчеством Толстого и Достоевского. Присущие русской литературе высокий нравственный пафос, резкое неприятие социальной несправедливости, внимание к судьбам «маленького человека» не могли не произвести глубокого впечатления на испанского писателя, определили некоторые существенные черты его мировоззрения.
Душевное смятение Гальдоса, его мучительные поиски новых ориентиров, новых путей определили своеобразие его произведений, в том числе романов «Назарин» (1895) и «Милосердие» (1897). Они свидетельствуют, в частности, об отказе писателя от привычной формы семейно-бытового повествования. Для раскрытия тех проблем, которые теперь волнуют Гальдоса, необходимо было выйти за пределы салонов нуворишей и скромных квартир набирающих силу буржуа, необходимо было отправиться в кварталы, где ютилась беднота, в забытые богом и людьми деревушки. Соответственно, и конфликты, возникающие в лоне буржуазной семьи, уже меньше волнуют писателя. Социальное пространство его романов необычайно расширяется, герои выходят на дорогу; мотив странствий становится важнейшим структурным элементом романа.
Действие романа «Назарин» развертывается в столице и провинции, но ни Мадрид, ни его окрестности здесь ничем не напоминают место действия прежних романов. В Мадриде — это трущобы, ночлежные дома, постоялые дворы, дома терпимости самого низкого пошиба; в деревушках Ла-Манчи — это жалкие лачуги; и там и здесь перед читателем предстают самые обездоленные, отверженные, жертвы пороков, нищеты и эпидемий. Погрузившись в низины общества, Гальдос не просто приходит в ужас от увиденного. Каждая страница романа как будто вопиет: «Как может общество равнодушно взирать на это? И что же это за общество?!» Назарин, герой романа, поэтому и ищет противовес этому обществу.
«Назарин» начинается с рассказа о том, как автор и его приятель репортер отправляются в один из нищенских кварталов Мадрида, чтобы познакомиться с бедным священником — по слухам, человеком чудаковатым и странным. Назарио Заарин, или, как все в округе его называют, Назарин, действительно производит странное впечатление. Но для репортера он просто «фанатик, предающийся пороку злостного тунеядства»; повествователь же, пожалуй, готов согласиться со словами одной из обитательниц трущоб Баланды: «У этого-то барашка сердце голубиное, совесть — чистый снег, уста ангельские…» Подобные же точки зрения перекрещиваются на протяжении всего романа, особенно отчетливо высвечивая в поведении Назарина все то, что делает его в глазах одних фанатиком, шарлатаном, безумцем, а для других — чуть ли не великомучеником и святым.
Объясняется эта двойственность оценок тем, что весь образ мыслей Назарина, его дела и поступки глубоко враждебны окружающему обществу, хотя он отнюдь не порывает, по крайней мере сознательно, с официальной католической церковью и не помышляет о насильственном ниспровержении существующего порядка вещей.
Назарин, конечно, бунтарь. Он, например, решительно выступает против частной собственности. «Собственность! — восклицает он. — Для меня это — пустое слово, измышление человеческого себялюбия. Ничто не принадлежит кому-либо одному, но все — тому, кто испытывает в этом нужду». Столь же решительно нищий пастырь отрицает науку, философию, политику. По его мнению, «наука не может разрешить ни одного из важнейших вопросов происхождения и предназначения человеческого, в смысле же практическом тоже не оправдывает многих надежд, на нее возлагавшихся». Он убежден, что человечество не спасет ни философия («ведь философия, в конце концов, лишь игра понятий…»), ни политика («Столько всяких прав завоевано, а люди по-прежнему голодают. Чем больше политиков, тем меньше хлеба»).
Спасение человечества Назарин видит в религии, золотой век которой, по его мнению, уже грядет. Однако религия, которую он исповедует, имеет мало общего с официальной церковной догмой; это религия сердца, любви и милосердия. Смысл этой религии заключен в триаде: любовь к богу, любовь к Природе, любовь к ближнему. Во имя этой любви человек и должен отречься от материальных благ; всеобщая бедность в соединении с «абсолютным смирением перед злом» — единственный, по убеждению Назарина, путь спасения человечества. Но эта религия ведет не только к непротивлению злу насилием, но и к активному милосердию.
Нищий священник, отправившийся в странствие по дорогам Ла-Манчи, действует именем Христа, желая, подобно сыну божьему, противостоять злу, страдать, нести свой крест. Испанские исследователи давно обратили внимание на параллели, возникающие между Назарином и Христом. Гальдос при этом не ограничивается многочисленными скрытыми цитатами и парафразом евангельских текстов. В конце повествования появляются прямые переклички: так, когда Назарина арестовывают жандармы, его спутница Андара набрасывается на одного из них, подобно тому как апостол Петр на стражников, схвативших Иисуса; в темнице рядом с разбитым и униженным Назарином оказывается верящий ему «благоразумный разбойник», и Назарин повторяет слова Иисуса: «Сегодня же будешь со мной…» Как некогда Христос, Назарин входит к больным и умирающим, стараясь помочь им или облегчить их последние минуты, раздает им свое скудное, добытое милостыней достояние.
Многое в образе Назарина, активно творящего добро, напоминает любимого героя Достоевского князя Мышкина. Как и у героя «Идиота», у Назарина, кроме Христа, есть и другой прототип — Дон Кихот. И дело не только в том, что эпизод избиения Назарина, конечно же, вызывает в памяти знаменитый эпизод с каторжниками в «Дон Кихоте», а скорбный путь Назарина среди жандармов, убежденных в том, что священник, связавшийся с падшими женщинами, будет освобожден от суда как невменяемый, хотя и более отдаленно, но напоминает рассказ о возвращении Дон Кихота в родное село в клетке. Герой Гальдоса, как и Дон Кихот, пытается воплотить свой идеал в реальной жизни. Сближает их и то, что Белинский назвал «отсутствием такта действительности», которое не может привести к торжеству исповедуемых героями идеалов, как бы благородны они ни были.
И еще одно сближает роман Гальдоса с «Дон Кихотом». Создатель «Назарина», как и Сервантес, не закрывает глаза на то, что среди противников его героя оказываются и люди из народа, те самые «неимущие», помогать которым — цель Назарина. Гальдос, подобно Сервантесу, живописует грубость, нищету и невежество, в которых погряз народ. Но так же, как и автор «Дон Кихота», именно в людях из народа открывает он высшую нравственную силу, которая позволяет им не колеблясь отправиться в путь за мудрыми безумцами по их тернистому пути. Таков в «Дон Кихоте» Санчо Панса, таковы в «Назарине», казалось бы, закосневшая в пороке Андара и душевно смятенная, «одержимая» Беатрис — женщины, сердцем почувствовавшие благородство устремлений «апостола терпеливости». Такое отношение к людям из народа, равно как и некоторые другие черты религиозно-утопической программы Назарина, сближают роман Гальдоса с идеями Толстого.
Советскому читателю нет нужды объяснять, что эти идеи, справедливо заклейменные Лениным как «поповщина», носят объективно реакционный характер. Однако не забудем и другое: с ортодоксальной точки зрения подобные взгляды — опасная ересь, за них православная церковь отлучила Толстого, а католическая предавала Гальдоса анафеме со всех амвонов. Гальдос воспринял от Толстого, как и от Достоевского, не только их заблуждения, но и пронизывающий все их творчество протест против общественной несправедливости и гнета.
Роман «Назарин» заканчивается, можно сказать, многоточием. Рассказ о судьбе Назарина получил, правда, продолжение в романе «Альма», появившемся в том же 1895 году, но не удавшемся Гальдосу. Образ священника-пророка лишается в нем реальных черт, да и сюжетно отодвигается на задний план историей духовного перерождения графини Альмы, пытающейся следовать жизненным рецептам Назарина. Если не формально, то по существу продолжением «Назарина» можно считать роман «Милосердие».
«Милосердие» включает в себя тот же комплекс идей, что и «Назарин»: здесь продолжается тема активного добра. Но этот роман выгодно отличается от предыдущего, в котором порой можно усмотреть некоторую схематичность, а иногда и надуманность отдельных образов и положений. Его героиня Бенина (правильно: Бенигна — «благосклонная») далека от идеала. Это обыкновенная женщина из народа, она умна, верна хозяевам. Ей, правда, свойственны некоторые слабости: она, например, любит приврать, а иногда и утаить одну-две монетки из добытых для хозяйки денег. И все же главное, что характеризует ее человеческий облик, — это доброта, такая безграничная, естественная и незаметная, что и сама Бенина, и все окружающие не обращают на нее внимания. Может быть, Бенина потому и взяла на себя роль ангела-хранителя разорившейся доньи Франсиски Суарес де Сапата (доньи Паки) и ее избалованных детей, что крайняя житейская беспомощность бывших аристократов предоставляла такое широкое поле деятельности для активного сострадания героини. Донья Пака давно уже впала в нищету, виня в этом немилосердную судьбу. Но «если принять во внимание все обстоятельства возвышения и падения тех или иных людей в обществе, то можно прийти к выводу, что было бы величайшей глупостью сваливать только на судьбу те превратности, в которых повинны, в первую очередь, человеческие характеры и нравы, и донья Пака — яркий пример тому, ибо она отродясь не знала толку ни в каких житейских делах». Под стать своей матушке ее дочь Обдулия, покинутая мужем-гулякой, и сын Антоньито, сам гуляка, правда, взявшийся за ум после женитьбы.
Хороший знакомый и дальний родственник доньи Паки дон Фраскито Понте-и-Дельгадо оказался на дне жизни потому, что не мог и не хотел соразмерять свои желания с возможностями. Свое состояние он промотал еще в молодости. С превеликим трудом ему удалось добиться какой-то должности, но революция 1868 года лишила его и этого. Характеру дона Фраскито автор дает предельно краткую и убийственную характеристику: «В мире не было человека безобидней, но и бесполезней тоже». Правда, дон Фраскито в моменты особенно тяжкой борьбы с безденежьем, «когда ему грозила полная катастрофа и чуть ли не смерть», все же решался протянуть руку за помощью, но, как иронически замечает автор, при этом «во имя приличий» натягивал-таки на руку перчатку, «пусть рваную и расползавшуюся, но все-таки перчатку». Только на это стремление «сохранить видимость» и хватает духовной энергии дона Фраскито, доньи Паки и им подобных.
Не признавая над собой жестокой власти реальности, не пытаясь противостоять ей, эти люди предаются мечтам о наследстве, о привольной, богатой жизни. Однако иллюзиям предаются не только они. Бенина, которая, спасая хозяйку от голодной смерти, просит милостыню, не только придумывает священника дона Ромуальдо, у которого якобы служит (эта тщательно разработанная легенда нужна ей, чтобы самолюбивая донья Пака не заподозрила, откуда берутся ее бульоны и лекарства). Иногда, доведенная до отчаянья безысходной нуждой, она тоже начинает грезить наяву — и тоже о деньгах. Слепой мавр Альмудена учит ее таинственным восточным заклинаниям, которые могут принести несметные сокровища, и Бенина, умом понимая, что все это — сказки, сердцем хочет верить в возможность чудесного обогащения.
В предисловии к одному из поздних изданий романа (1913) Гальдос особо отметил, что у образа Альмудены был вполне реальный прототип, довольно точно воспроизведенный в книге. Надо сказать, что и другие портреты нищих написаны с натуры. В том же предисловии Гальдос писал, что для воссоздания мира профессиональных нищих «понадобились долгие месяцы наблюдений и прямого изучения натуры, посещение нищих и зловонных берлог людей, которые нашли себе приют в густонаселенных кварталах южного Мадрида». Умение живописать точную и выразительную картину жизни большого общественного слоя в зрелом творчестве Гальдоса дополняется искусством индивидуального портрета. И это касается не только центральных героев повествования, но и так называемых проходных персонажей, появляющихся лишь один-два раза в романе, да и то на мгновение. Таковы, например, сенья́ Касиана, слепой нищий Лощеный, Флора по прозвищу Потешница и многие другие.
Интересно отношение Бенины к профессиональным нищим: нищая сама, героиня видит в них не соперников, а людей, нуждающихся в сострадании и конкретной помощи. И в реальной жизни, и в мечтаньях о волшебном богатстве она помогает не только «своим» — донье Паке и ее детям — но и всем беднякам. И последние медные деньги, и заветные мечты она делит со всеми без исключения.
В отличие от «Тристаны», где иллюзии героини сначала полностью отрываются от действительности, а затем растворяются в тривиальной обыденности, в «Милосердии» они самым буквальным образом воплощаются в жизнь. Донья Пака и дон Фраскито получают наследство, и даже выдуманный Бениной дон Ромуальдо вдруг появляется на страницах романа. Только неимущие не получают вожделенного блага. Правда, счастливый конец в полном смысле этого слова не наступает ни для кого: донья Пака, несправедливо обошедшаяся с Бениной, попадает в подчинение к Хулиане, властной, деспотичной женщине, которая, когда-то выйдя замуж за непутевого сына доньи Паки, теперь сумела встать во главе всей семьи. Однако и эта концовка психологически неоднозначна: Бенина теряет расположение хозяйки именно из-за безграничности своего милосердия. Такой финал правомерен: «милосердие» Бенины — страсть подвижника, она под стать милосердию Назарина и — выше — Христа. В последней главе образ мужественной женщины и сближается с образом Иисуса: «Иди и не греши», — говорит она своей сопернице Хулиане, победившей в житейском плане, но побежденной духовно. И все же милосердие Бенины, в отличие от Назарина, лишено религиозного оттенка и безусловно служит естественным выражением внутреннего благородства и самоотверженности женщины из народа.
Если идейно-художественные особенности «Назарина» позволяли говорить о влиянии Толстого на испанского писателя, то роман «Милосердие» свидетельствует о несомненном интересе Гальдоса к творчеству Достоевского. Обилие массовых сцен, образ большого города, где герои почти никогда не остаются наедине с собой, многоголосие, а главное — убеждение в том, что носителем истинного нравственного идеала является «маленький человек» из народа, — все это заставляет вспомнить романы Достоевского, особенно те, в которых действие происходит в Петербурге. Однако структура романов Гальдоса, конечно, весьма далека от полифонических произведений русского романиста. В «Милосердии» Гальдос лишь пытается синтезировать два типа повествования: роман с открытой композицией, представленный в «Назарине», и семейно-бытовой роман, к которому он прибегал не раз прежде. Гораздо более традиционна, чем у Достоевского, и роль в романе автора. И в «Милосердии», и в других романах Гальдоса автор-рассказчик управляет повествованием, хотя по сравнению с более ранними произведениями писателя «власть» автора-демиурга несколько ограничена. Например, в «Тристане» широко используется эпистолярная форма, дающая героям возможность высказаться без авторских комментариев; в «Назарине» после первой части, которая носит характер очерка, репортажа, происходит смещение фокуса — появляется рассказчик, но не тождественный автору первой части, а скорее напоминающий всеведущего «летописца», столь важную роль игравшего в бессмертном романе Сервантеса.
После написания романа «Милосердие» Бенито Перес Гальдос прожил еще двадцать три года. Несмотря на болезнь и поразившую его слепоту, он написал за эти годы тридцать романов (двадцать шесть исторических и четыре романа, завершающие цикл «Современных романов»), тринадцать пьес, И все же зенит его славы был уже позади. Новое поколение писателей, порожденное кризисом конца века и получившее затем название «Поколения 1898 года», хотя и признало заслуги Гальдоса в литературе, в целом пошло в искусстве иными путями. Однако творчество Гальдоса не было предано забвению: интерес к его произведениям не ослабевает и в наше время. Об этом свидетельствовала, в частности, великолепная экранизация «Назарина» и «Тристаны», осуществленная соответственно в 1958 и 1970 годах одним из талантливейших мастеров современного киноискусства Луисом Бунюэлем. Создавая свои варианты «Назарина» и «Тристаны», Бунюэль заострил те черты творческой манеры Гальдоса, которые привлекают внимание человека XX столетия, но при этом обличительная сила, присущая романам Гальдоса, не только сохранилась, но и обрела еще большую энергию. Именно потому эти фильмы были объявлены таким же «святотатством» и «пропагандой безнравственности», как и романы, положенные в их основу. Международный католический киноцентр не согласился с предложением жюри Каннского фестиваля о присуждении «Назарину» премии, а во франкистской Испании картина была запрещена к демонстрации. Идеи Гальдоса, образы Гальдоса продолжают жить, будоражить умы, пробуждать в одних — ненависть, в других — высокие стремления. И это лучшее доказательство истинной актуальности и непреходящей ценности творчества неутомимого труженика Бенито Переса Гальдоса.