В темноте поднялась голова:
— Чего тебе?
— Выйди на минутку…
Тимко, затаив дыхание, ждал у дверей, курил в рукав. Вдруг кто-то сзади схватил его за ворот; он быстро оглянулся и увидел Прокопа.
— А ну, пойдем во двор, я с тобой побалакаю,— сказал Прокоп, не отпуская Тимка.
Вышли. Внезапно Тимко вырвался, выдернул из ярма занозу, отскочил в сторону и встал, ожидая, пойдет ли Прокоп на него. Но тот, видно, понял, чем дело пахнет, и стоял не двигаясь. В это время в дверях появилась закутанная по самые глаза Орыся; увидев отца, вскрикнула и убежала назад.
— Я тебе выгляну! — погрозил ей кулаком вслед Прокоп.— А ты, значит, еще и не зять, а уже занозу хватаешь?
— Рукам воли не давайте. Я у вас ничего не украл.
— Норовишь украсть.
— Это дело мое.
— А я тебе говорю: не трогай. Не для тебя, прохвоста, я растил дочку.
— А может, и для меня?
— Этому сроду не бывать! Чуешь?
— Давайте лучше по-хорошему: ваша дочка давно уже моя,— что захочу, то с ней и сделаю.
— Отступись! — Прокоп наливается злобой, чувствуется, он готов вцепиться Тимку в глотку.— Не отступишься, раздавлю, как щенка. А ее, суку подворотную, день и ночь лупить буду, чтобы слушала отцовское слово.
— Троньте хоть пальцем…
— Тебя не спрошу! — гаркнул Прокоп, громыхая сапогами, вбежал в хату, схватил сбрую и, оседлав лошадь, помчался в Трояновку, чтобы не спать под одной крышей с Тимком.
В роду Гамалеев все испокон веков драчуны и заводилы. Обид не прощают, из-за одного слова в драку лезут. Дикий, своевольный у них характер, горячей кровью набухли их жилы. И сейчас еще топчет землю Иннокентий Гамалея, отрастил на старости бороду, словно просяной веник, а смолоду парням ребра ломал. Где какая заваруха — на ярмарке или на гулянье, где дракой запахнет,— Иннокентий уже тут как тут, сверкает глазами, как волк у овчарни, и с ним ватага сорвиголов в мерлушковых шапках. Врывается в свалку с гирькой-фунтовичком в кулаке и пошел косить направо и налево.
Недаром говорят: какова хата, таков тын, каков батько, таков сын. Оксен Гамалея ни дать ни взять — Иннокентий. Только и разницы, что отец — рыжий, а сын — темно-русый. Погулял и Оксен в молодости. Наденет, бывало, залатанную свитку, смушковую шапку, побитую молью, юфтевые сапоги — одежонка незавидная, а он в ней, чертов парубок, как нарисованный; мускулы так и играют, словно у молодого барса, глаза так и кипят удалью. Как завидят его односельчане, знают: идет на хутор или в чужую деревню на игры. А там обязательно что-нибудь натворит. Или гуляющих разгонит, или посиделки всполошит, или череп кому-нибудь проломит. Беснуется всю ночь, как молодой черт, выпущенный из пекла. И всюду за ним худая слава бежит. Уж хуторские парни на него засады устраивали в оврагах и на дорогах, чтобы отбить охоту ходить по чужим улицам; женатые мужики не раз ловили его на посиделках, грозились убить, но каждый раз ускользал от них Оксен. Пока они мнутся около дверей, да один скажет: «А чего ты, хлопче, к нашим девчатам повадился, кто тебя сюда звал?», да другой спросит: «А не следует ли, люди добрые, проучить его хорошенько, чтобы на всю жизнь запомнил?..» — пока они то да се, Оксен одному в ухо, другому в зубы, и в двери — поминай как звали. У мужиков гудит в голове, чешут себе затылки, друг другу выговаривают: «Надо было тебе, кум, в дверях стать, а мне бы его сразу шкворнем»,— да поздно, ищи ветра в поле.
Но как ни прыгай через огонь — все равно обожжешься. Нашла сила на силу. Пришел с далекого хутора парень, по имени Устим. Этот не расспрашивал Оксена, кто он да откуда,— звезданул по голове шкворнем. Померк белый свет в глазах Оксена, и кровь на белой сорочке калиновые ягоды развесила. Стонет от боли казак, пальцами землю рост, подняться не может. А тут прибежали мужики с вилами, смешали бы с землею, да заступилась хуторская дивчина Олена, заслонила белыми руками от смерти. Затащила к себе в хату, рану перваком промыла, завязала чистым полотном, уложила на мягкую постель. На другой день приехали Оксеновы братья, повезли его в Зиньков, в больницу. Пролежал там Оксен два месяца, залечили ему рану, и вернулся он назад в село. Глаза его уже не искрились дерзостью — они будто потускнели, стали мягче, погасла в них молодецкая отвага.
Несколько недель он никуда не ходил, даже на улице не появлялся. Но горячая кровь оживала, делала свое дело: скоро он собрал ватагу таких же, как он, сорвиголов, готовых за него в огонь и в воду, и повел в хутор. К великому удивлению, встретили их там без вражды, как будто и не было той страшной драки. Устим принес четверть самогона, и когда выпили на мировую, приказал всем хлопцам, чтобы Оксена не обижали, потому что они теперь побратимы.
В тот вечер Оксен разыскал и свою спасительницу Олену. Увидев его, она смутилась, покраснела и, опустив голову, стала быстро гонять босой ногой колесо прялки. Оксен подошел к ней, остановил рукой колесо, хотел что-то сказать, но вдруг обнял и поцеловал в щеку. Все это было на людях — Олена испугалась, закрыла лицо широким расшитым рукавом и выскочила в сени. Оксен нашел ее. Под дружный хохот хлопцев и девчат привел назад в хату, посадил возле себя и вывернул перед нею из кармана целую кучу орехов и конфет. С того вечера каждую субботу, только сумерки окутывали степную дорогу, Олена выбегала за околицу, замирая, ждала, когда появится в залитой лунным светом степи статная фигура. Приходил — покорно прижималась к нему. Любила молча.