Это не вполне понятно, принимая во внимание те ярко выраженные пацифистские наклонности, которые он демонстрирует тремя годами позднее:
…если та или иная нация будет атакована и захвачена другой нацией, я бы посоветовал оккупированной стране не защищаться, но встретить вторжение несопротивлением… Пускай чужая армия входит на их территорию — ни армия, ни военно-воздушные силы не станут оказывать им сопротивления. Пускай они занимают органы власти — никто не станет им мешать, ни никто не станет и выполнять их указы. Многие из тех, кто откажутся подчиняться требованиям захватчиков, конечно, будут застрелены. Будет много насилия со стороны озлобленных «завоевателей». Но никто не может хладнокровно убить весь народ.
Стэплдон горько, наивно ошибался, что Гитлер и подтвердил истреблением шести миллионов евреев. Интересно было бы узнать, как относился в то время к евреям сам Стэплдон. Сейчас мы можем судить об этом разве что по тем мыслям, которые он выражал в своих книгах, а они кажутся вполне обычными. Вот, к примеру:
…к евреям относились с… уважением, к которому, однако же, примешивалось презрение… они сохраняли мнимость, если и не факт, расовой целостности. Они были изгоями, пусть необходимыми и влиятельными, но изгоями… Евреи сделали себя незаменимыми в финансовой организации мирового устройства, далеко опередив все прочие народы вследствие того, что лишь они одни сохранили скрытую почтительность к чистому рассудку… В них он назывался сатанинской хитростью, и сами они всегда оставались воплощениями сил зла… Таким образом, со временем евреи сколотили нечто вроде «корнера» интеллекта и принялись широко использовать его в своих собственных целях, так как за две тысячи лет гонений давным-давно превратились в неизменных сторонников трайбализма, подсознательно, а то и сознательно… Пусть и способные на некоторую критику тех практических средств, за счет которых достигается цель, они стали совершенно неспособными на критику главных целей, которые всецело занимали их народ на протяжении тысяч лет. В них интеллект сделался полностью подчиненным трайбализму. В этом заключается определенное оправдание для той вселенской ненависти и даже физического отвращения, с которыми к ним относились, так как лишь только они оказались не в состоянии один большой шаг вперед, от трайбализма к космополитизму, который у других народов уже не был чисто теоретическим.
В работах столь известных мастеров научной фантастики, как Жюль Верн, Г.Дж. Уэллс и М.Ф. Шил, произведения которых, с «невырезанным» из них расизмом, издавали даже еврейские фирмы, встречались и гораздо более нелицеприятные суждения о евреях. Но что это меняло? В те времена это было таким же естественным, как дыхание, даже среди писателей, и мало кто об этом задумывался.
Но Олафу Стэплдону суждено было пережить необычайный момент истины. В 1939 году он какое-то время являлся штатным сотрудником Ливерпульского университета — заменял заболевшего преподавателя. Декан собрал у себя весь коллектив и объявил, что немцы размышляют над будущим евреев Австрии и Германии, и можно попытаться спасти шесть еврейских студентов из Вены. Несмотря на то, что им осталось всего несколько месяцев до выпускных экзаменов, некоторым из них уже объявили, что окончить университет им не позволят, и теперь они отчаянно пытаются спастись, выехав из страны. Имеются ли желающие приютить у себя этих студентов на несколько недель?
Стэплдон предложил свои услуги. Девушка-беженка из Вены, которая уже жила в семье профессора Сайми из Ливерпульского университета, как оказалась, дружила с одним из этих студентов, Вольфгангом Брюком: она предложила его кандидатуру. Вообще говоря, Брюк не был евреем по религии, но так евреями были его бабушка и дедушка, Венское высшее техническое училище проинформировало его о том, что закончить обучение ему не позволят. Родители Брюка родились евреями, но затем обратились в лютеранство. Его мать умерла, когда он был еще ребенком, но отец, инженер-строитель, был отправлен в концентрационный лагерь. (Чудом выжив, он остался в Австрии после войны).
Брюк появился в доме Стэплдона в марте 1939 года. Стэплдон тем временем подписал гарантийное обязательство, по условиям которого он соглашался взять Брюка под личную опеку. Хотя Брюк был несказанно рад тому, что ему удалось сбежать от нацистской тирании, к его чувству облегчения все же примешивалось беспокойство за остальных членов семьи, которые по-прежнему находились во власти нацистов. Он поверхностно знал английский, который изучал в школе, ни и этих его знаний оказалось достаточно, чтобы он мог объясняться. Ему было двадцать четыре — невысокий юноша, скромный и застенчивый. С родными детьми Стэплдона он поладил с самого начала; Мэри, которой было восемнадцать, жила тогда с родителями, и Брюк описывал ее как умную, отзывчивую и очень женственную девушку. Пятнадцатилетний Джон обучался в школе-интернате. Когда он вернулся, Брюк нашел его не слишком разговорчивым, но приятным и добродушным парнем.
Брюк подтвердил все то, что я знал о Стэплдоне из других источников. «С ним можно было поговорить о чем угодно, — сказал он. — Так или иначе, он всегда казался заинтересованным и внимательным. Он обладал прекрасным чувством юмора — фактически, его глаза почти все время искрились озорными огоньками. Было неважно, желаешь ли ты обсудить с ним какую-нибудь интеллектуальную тему или просто обменяться шутками — он спокойно подстраивался к любой ситуации. Что до его отношений с семьей — и я сейчас излагаю лишь факты, забыв на минутку о нашей с ним дружбе, — то они были совершенно необыкновенными. С Агнес, его женой, они жили душа в душу: вместе гуляли, плавали, она проявляла большой интерес к его работе, а он — к ее. Его отношения с детьми были просто превосходными. Он говорил с ними как с взрослыми и равными, никогда не критиковал их. Я ни разу не слышал, чтобы он повысил на них голос.
К Агнес Стэплдон я относился как к матери. Моя собственная умерла, когда я был еще совсем маленьким, и когда я только появился в доме Стэплдонов, чувствовал себя одиноким и немного растерянным. Но со мной с первого же дня обходились как с членом семьи, практически я стал приемным сыном.
Когда я приехал в Англию, Стэплдон строил новый дом — на Саймонз-Филд, в месте, которое сам же и выбрал. Дом располагался примерно в ста ярдах от ближайшей дороги, от которой к нему вели ухабистая тропинка и подъездная аллея. Окнами он выходил на океан и был окружен несколькими акрами земли. Бывало, я помогал ему раскапывать жесткую, целинную землю, и, должен признаться, эта работа приносила мне огромное удовольствие».
По британским стандартам этот дом был большим. В нем имелась просторная кухня и примыкающая к ней кладовая, почти столь же вместительная. Они должным образом оборудованы, правда, саму обстановку в них я не описал бы как современную. Чрезвычайно просторные столовая и гостиная (это смежные комнаты) выглядят весьма необычно из-за широких венецианских окон, которые занимают две боковые стены столовой и всю длину гостиной и выходят на море. Холл нижнего этажа тянется по всей длине дома. Как и к большинству нынешних частных владений, к дому пристроен гараж.
На втором этаже по всей длине дома бежит вереница спален. В некоторых из них имеются умывальники с горячей и холодной водопроводной водой. В одном из концов дома, над столовой, располагается средних размеров комната, служившая Стэплдону рабочим помещением. Две ее стены заняты широкими венецианскими окнами, оставшиеся две — научной библиотекой, альбомами для наклеивания вырезок, дневниками, блокнотами, досье и рукописями — всё по-прежнему на месте. Здесь же, на одной из стен, висит цветной портрет Стэплдона; еще один расположился в холле, рядом с дверью. По словам Брюка, Стэплдон работал в этой комнате каждое утро.
Брюк утверждает, что Стэплдон, в отличие от других писателей, которые используют окружающих в качестве отражателей для своих идей, редко заговаривал с ним во время работы. «Казалось, он занимается обособленным делом, которое никак не должно быть привязано к делам общественным или семейным», — сказал он.
Стэплдон ходил в кино, с удовольствием посещал концерты и балеты, очень любил театр. После трапезы он мог иногда выкурить сигарету, но заядлым курильщиком, похоже, не был.
Он верил в регулярную физическую активность. Ему нравилось ходить пешком и плавать в море, иногда занимался альпинизмом и теннисом. Когда Брюк только приехал, они с Олафом играли в теннис практически ежедневно, и тот любил в шутку заметить, что эти игры нравятся ему в частности потому, что Брюк — единственный противник, которого он может обыграть. Игры эти прекратились, когда Англия вступила в войну; таков, судя по всему, был символический отказ Стэплдона от любых фривольных развлечений, который он соблюдал до окончательного поражения нацистов.
Несмотря на то, что он исповедовал довольно-таки наивный вид пацифизма (и даже после того, как к власти пришел Гитлер), у Стэплдона случилось «открытие глаз», когда безжалостная нацистская армия вихрем пронеслась по Европе, вдруг став угрозой длительному существованию Англии как свободной нации. «Могу вас заверить, — говорит Брюк с персональной эмфазой, — как только дело касалось Адольфа Гитлера, Олаф Стэплдон тут же забывал о своем пацифизме».
После того как Стэплдоны приняли Брюка в свою семью, проблемы Вольфганга не закончились. Не успела начаться война, как его объявили «враждебным иностранцем». В 1940 году его посадили на корабль и отправили в Канаду, где он сначала находился в лагере для интернированных в северном Онтарио, а затем в таком же лагере, но уже в Фарнхеме (провинция Квебек). Освободившись в 1941 году, он добровольцем ушел в армию и вскоре был зачислен в состав инженерной и ремонтно-восстановительной бригады, расквартированной в Йорке. Война была в самом своем разгаре, когда ему наконец удалось доучиться на инженера в Ливерпульском университете. Случилось это в 1942 году.
Тем временем сын Стэплдона, Джон Дэвид, переехал в Эбботсхолм, после чего провел год в Королевском музыкальном колледже. Во время Второй мировой он четыре года прослужил в качестве радиолокаторщика во флоте — на эсминцах, несших вахту в Средиземном море. Один из его кораблей был подбит противником и затонул, но Джон оказался в числе трех счастливчиков, которым удалось остаться в живых. После этого ужасного испытания он был направлен в лагерь отдыха радиолокационной станции, расположенной на горе Этна, на Сицилии. Именно в этом лагере он познакомился со своей будущей женой Сариной Тетто, сицилийской девушкой, работавшей там. После войны он согласился пройти переподготовку в Военном сельскохозяйственном комитете, благодаря чему и стал вскоре огородником, занявшись выращиванием овощей на продажу на земле, которую Олаф купил для него Хесуолле, неподалеку от Западного Кёрби. Если прежде хобби Джона была игра на гобое, то теперь он сосредоточился на английской концертине и аккомпанирует шуточным народным танцам, все участники которых облачаются в костюмы героев легенды о Робине Гуде, а также возглавляет ансамбль народных инструментов, выступающий на вечерах английского народного танца и собраниях Песенного общества. Ко всему прочему, он сочиняет еще и собственные оригинальные мелодии.
Мэри Стэплдон получила степень доктора медицинских наук и стала врачом общего профиля. Она вышла замуж за доктора-индуса по фамилии Шенаи и родила от него двоих мальчиков. С Шенаи она познакомилась в книжном магазине и была прельщена их обоюдной любовью к медицине. Правда, они давно уже не вместе.
На протяжении всей войны Стэплдон не переставал писать интересные книги. Роман «Тьма и свет», вышедший в 1942 году в издательстве «Метуэн», предлагает два возможных будущих для мира в манере «Последних и первых людей». В предисловии автор предлагает читателю не воспринимать эту тему «потенциальных миров» слишком серьезно:
…Едва ли какое-то из этих двух будущих, которые я придумал для человечества, когда-либо случится. Историческое предсказание всегда обречено на провал. Самый авторитетный социолог, не говоря уже о беллетристе, вряд ли заслуживает больше доверия как пророк, чем Старина Мур. Разумеется, я, который даже в мыслях не допускал появления фашизма, не могу претендовать на то, что с точностью опишу следующую фазу европейских перемен.