Другая пуля, которая не могла влететь через дверь, приподняла мою шляпу. Я покатился по полу и заорал на Дункана. Дуло его пистолета, следуя за мной, медленно описывало дугу. Изо рта его вырывалось звериное рычание. Я снова заорал.
Вдруг четыре круглых красных пятна прочертили на белом халате санитарки косую линию на уровне груди. Они успели расползтись даже за то очень короткое время, пока Дункан падал.
Где-то завыла сирена. Это была моя, родная сирена, и она выла все громче и громче.
Автомат умолк, и в дверь стали бить ногами. Она трещала, но пока держалась на замке. Я всадил в нее еще пару пуль, стараясь попадать подальше от замка.
Сирена стала громче. Сейнту пора было уходить. Я услышал его бегом удалявшиеся по холлу шаги. Хлопнула дверь. За домом, на аллее взревел стартер автомобиля. Шум отъезжающей машины затихал по мере того, как приближающийся вой сирены достигал хрипло-визгливого крещендо. Я склонился над женщиной. На лице и волосах ее была кровь, спереди на пиджаке большие мокрые пятна. Я коснулся ее лица. Она, с трудом поднимая тяжелые веки, медленно открыла глаза.
– Джерри… – прошептала она.
– Убит, – невесело соврал я. – Где Изабель Снейр, Диана?
Глаза закрылись. На ресницах заблестели слезы, слезы умирающей.
– Где Изабель Снейр, Диана? – голос мой звучал умоляюще. – Будь добра, скажи мне. Я не легавый, я ее друг. Скажи мне, Диана.
Я вложил в свой голос всю нежность и тоску, какие только у меня еще оставались в запасе.
Глаза ее полуоткрылись. Снова шепот:
– Джерри…
Шепот стих, и глаза закрылись снова. Затем губы еще раз шевельнулись и выдохнули слово, звучавшее как что-то вроде «Монти».
Это было все. Она умерла.
Я медленно встал и стал слушать вой сирен.
Дело шло к вечеру. В высоком здании через улицу кое-где уже зажигались огни. Всю вторую половину дня я провел у Фулвайдера в управлении. Двадцать раз я пересказывал свою историю. Все, что я счел уместным рассказать, было от слова до слова чистой правдой.
Взад-вперед носились полицейские, эксперты по баллистике и отпечаткам, регистраторы, репортеры, полдюжины городских должностных лиц и даже один корреспондент Ассошиэйтед Пресс. Корреспонденту не понравилось официальное заявление для печати, и он так и сказал.
Толстый шеф был потен и недоверчив. Его пиджак висел на стуле, рубашка под мышками почернела, а короткие красные волосы закурчавились, как от химической завивки. Он не знал, что я знаю, а чего нет, и из-за этого не решался мной командовать. Все, что он мог, – это по очереди то орать на меня, то, хныча, жаловаться мне, стараясь в промежутках между всем этим меня напоить.
Я потихоньку напивался, и мне это нравилось.
– Ну не может же быть, чтобы никто вообще ничего не сказал! – в сотый раз набрасывался он на меня.
Я опять выпил, и с самым глупым видом отрицательно помахал рукой.
– Ни слова, шеф, – сказал я, таращась на него, как сова. – Ни словечка. Вы же знаете, я такой парень, я бы вам сказал. Они слишком внезапно умирали.