Спустя молчание царь сказал.
— Песня от простого сердца. При моем войске были лучшие храмовые псалмопевцы. Они услаждали мой слух и возвышали мой дух, и я считал себя властителем красоты слушая их, и видел Израиль воистину избранным перед всеми племенами. Я велел им пойти к НЕМУ и показать себя. Они отказались, сказали, что не смеют и боятся, что они никто перед НИМ.
— Что мне красота речений. Одно верно знаю — необрезанный не может возводить клеветы на воинство Бога Живого.
Царь вдруг быстро сел на ложе, опершись ладонью о львиную голову.
— Но может ты пророк–прозорливец? Может, имеешь наущение от Бога, и выйдешь перед необрезанным, и смутишь ЕГО!
— Молод я, и пастух, как же мне прозревать и пророчествовать? Не в моих то силах.
— Когда бы только не в твоих. — С болезненным сарказмом в голосе воскликнул царь. — Нет пророка в моем войске. Я звал Самуила, он не пришел, и не откликнулся. Если Самуил боится выйти перед НИМ, как же Саул может победить! ОН высылает, и уже сорок дней, возвестить над всей долиной, и над всем войском, что Израиль беззвучен, бессловесен и беспросветен. И где же здесь клеветы?!
Услышав эти слова, Эхананан подумал, что царь сидя бредит в густом благовонном настое, и все утопает в этом бреду. И светильники, и длиннобородый, безмолвный Авенир, и он сам, пастух с палкою.
— Бог оставил меня, и оставил Израиль, за грехи наши.
— Не слова лишь одни, все эти слова?
— Ни один из моих воинов, пятидесятиначальников не поднимет копья видя, что дух Израиля повержен красотою и мудростью необрезанного. Израиль юн, горяч, слеп, дик и погибнет; филистимлянин древен, спокоен, возвышен, красив и пребудет.
— Но слышал я, что истукан Дагона пал ниц перед Ковчегом Завета, хотя бы и плененным.
Царь застонал.
— Тогда Бог был с Израилем. Необрезанные думали, что Ковчег в их руках, а он прочно был в руках Божиих. И даже пленив Ковчег, они сомневались, а не поклониться ли ему? Теперь все не так. Наше войско велико, а мои воины меж собою говорят, что теперь они не рабы Божии, а рабы лишь Сауловы. А Саул — власть не от Бога, потому немощен духом. Не поклониться ли тому, кто воистину силен?
И царь медленно повалился на спину.
— Позволь мне выйти против НЕГО.
Саул не успел ответить, как в шатре появился, отвалив матерчатую занавесь и впустив внутрь клубы пыльного света, молодой мужчина в боевом облаченье. Кожаный панцырь его был покрыт серебряными пластинами в виде рыбок, в рукояти меча тускло блеснули драгоценные камни, на голове широкий золотой обруч со священными письменами. Облаченье было богатое, но на фигуре вошедшего смотрелось неподобающе, как будто надел он его нехотя. Между тем, это был царский сын Ионафан. Не обращая внимания на босоногого пастуха, он наклонился к отцу и начал шептать что–то яростное, быстро шевеля тонкими губами. Такое было впечатление, что слова он вливает прямо в ухо сухой львиной головы, и та в ответ оскаливается.
Саул проговорил убитым голосом.
— Я этого боялся, это и случилось.
Ионафан скорбно кивнул.
Царь обхватил голову руками, что–то бесшумно причитая.
Авенир взял Эхананана за локоть и направил к выходу, давая понять, что теперь царь занят и у него нет времени на праздные разговоры.