— Отгваздала как новую обувь дорогую, — с сожалением произнесла она. — Не заработала, так и не жаль… Нинка, а ведь тебя судить будут, а мы все свидетели.
— Да чего я сделала? — Нина села, щеки у нее покраснели пятнами, глаза были зло сощурены. — Подумаешь, рубаху и туфли надела! Чего им сделалось? Попросила бы, неужто не дали бы надеть? Жалко, что ли, вам?
— Почему я должна тебе свое белье давать? — Мария вдруг вспомнила, что на свое первое свидание она тоже надела чужие туфли, чужую шляпку и клипсы. Но то было в послевоенной голой голодной юности, и потом, шляпка все же не белье…
— Ладно, ты нам тут мозги не вправляй! — крикнула Лина. — Где деньги? Я без шуток за милицией иду: нынче у ней взяла, завтра меня почистишь. Ну?..
— Сами запрячут от глаз, а потом ищут, на людей говорят! — Нина босиком побежала на кухню, тут же вернулась с чьей-то кружкой, в которой торчали выжатые тюбики пасты и старые зубные щетки. — Вот! — Она вытряхнула кружку на стол. — Нынче утром еще видела, когда умывалась!
Разыскав в этом хламе свернутые в тугой квадратик десятки, она швырнула их Марии.
— Милиция! Да меня тут вся милиция знает! Испугали…
Она снова залезла под одеяло и легла, отвернувшись к стене.
— Видала я всяких… — Лина зевнула и пошла ложиться. — Но такую про́йду в первый раз.
Мария развернула деньги. Это были точно ее тридцать рублей, она случайно запомнила десятку, там, с краю, синим карандашом была написана цифра «530».
— Ладно, — взяв рубашку и туфли, она бросила их под свою кровать. — Но коменданту я скажу. Чтобы знали, где искать, если у соседей чего пропадет.
Произнесла она все это уже в воспитательных целях. Заснула сразу: все силы ушли на дурацкую ругню.
Утром Мария на работу поехала, потому что лежать в холодной комнате было, наверное, еще хуже. До обеда она с грехом пополам работала, обедать не пошла, прилегла на лавку в бытовке, заснула. А когда ее разбудили, то поняла, что подняться и куда-то идти у ней нет сил. Ее колотил озноб, подташнивало от слабости, трудно было даже голову прямо держать, она привалилась к стене вагончика. Валентина с явным раздражением велела ей ехать в поселок за бюллетенем.
Мария Ивановна, остановив выезжающий из котлована самосвал, упросила шофера не высаживать Марию у бетонного завода, а отвезти в поселок до поликлиники. Шофер поглядел, как Мария, смущенно усмехаясь своей слабости, пытается забраться на подножку, втянул ее на сиденье за воротник телогрейки, довез до крыльца поликлиники, провел, полуобняв за плечи, мимо длинной очереди в кабинет терапевта. Объяснил ожидающим, что Мария упала на площадке и, может, у ней инфаркт. Передав ее в руки врача, он ушел. За это время он мог бы сделать по крайней мере два рейса. Мария смущенно благодарила. Она все еще не могла привыкнуть принимать как должное, когда ей помогали, не имея в виду какой-то дальней или ближней выгоды.
Бюллетень на три дня ей дали. У ней была температура под сорок и хрипы в легких. Сестра сделала ей укол камфоры и каких-то антибиотиков, пообещала утром прийти в общежитие, пусть Мария лежит. Но ни госпитализировать, ни хотя бы довезти ее домой на «скорой помощи» врачу не пришло в голову. У него каждый второй в очереди сидел с высокой температурой: в поселке свирепствовал грипп, в больничке мест не было уже и в коридорах.
Мария брела домой, обливаясь липким потом, голова кружилась от слабости. Размышляла о том, что заболевает всерьез, а ухаживать за ней некому. Надо отдать должное Александру: когда она болела, он ставил ей горчичники, кипятил молоко и бегал за лекарством безотказно. Правда, когда хворал он сам или его мамаша, ухаживала за ними Мария. Ну а здесь она не имеет права ни на чье участие. И вообще скорей всего не имеет права на сострадание. Воспитание и прожитая жизнь не привили ей самой милосердия, желания жертвенно служить ближнему, особенно убогому ближнему. Александр и его мать не в счет, там все шло по принципу «мы — тебе, ты — нам втрое». А так ей в жизни не выпало бескорыстно помогать кому-то, быть к кому-то доброй. Огрызалась, точно паршивый щенок в стае собак, пыталась выжить, вылезти из сугроба, куда ее бросили, проверяя на живучесть. У ней нет на сберкнижке накопленных добрых дел, ей неоткуда снимать. Хотя, быть может, изначально природа заложила ей заряд доброты в сердце, было время, она слышала его, томилась им. Просто так получалось: долгое время не нужна была никому ее доброта — и отмерла…
Когда-то, если верить прочитанному, считалось естественным для истинного христианина ухаживать за тяжелобольными. Великие княгини, равно как и простые деревенские старухи, обмывали язвы прокаженных, смиренно несли грязный уход за чахоточными, паралитиками, раненными на поле боя. Но бабушка не воспитала в ней милосердия, способности сострадать сирым мира сего. Бабушка взлелеивала в ней гордость и сосредоточенность на здоровой энергии для ударного труда. Доброта, сострадание почитались ею за слабость, интеллигентскую мягкотелость, высмеивались жестоко.
Ей и в голову не могло прийти посетить умирающую старуху или тяжелобольную соседку, чтобы подежурить возле постели, подать лекарство и питье, убрать судно, повернуть с боку на бок, дабы не случилось пролежней, терпеливо слушать все, что бормочет лишенный ясности ума человек. Притащить дров, сбегать за хлебом — это пожалуйста, это ее сверстники делали с гордостью, словно участвовали в сдаче нормы на значок ГТО. Это было из их жизненного перечня — тимуровские бескорыстные подвиги. Но сердце тут молчало.
Вправе ли она ждать теперь к себе сострадания? Обычной человеческой жалости? Обычного, человеческого — когда чужая боль, чужая немощь вызывают не издевательский смех, не желание усугубить чужую беду, а то естественное движение твоего сердца, именуемое сочувствием? Увы, отжили свое старомодные эмоции, наступил век великой трезвости…
Дойдя до общежития, Мария быстро умылась теплой водой, не дождавшись даже, пока чайник закипит, разделась и легла. Сначала она только ощущала блаженство оттого, что лежит, что ни сегодня, ни завтра никуда не надо идти, потом ее снова начал бить озноб и дикая боль выворачивала мышцы в спине, крестце, тянула, скручивая, от подколенок к пояснице. Минут через сорок боль отпустила, температура спала немного, выйдя обильным, каплями соскальзывающим на простыню с рук, с шеи, с груди потом. Но сил встать и надеть что-то сухое у Марии не было. Подплыло забытье.
В общем, конечно, ее вырастила бабушка, мать матери. Потому подсознание и толкнуло ее, когда пришла беда, — уже немолодую, что удивительно, — в Сибирь, под крылышко бабушкиной тени.
Даже когда мать была еще жива — умерла она от крупозного воспаления легких на второй год войны, простудившись на лесозаготовках, — в доме главной хозяйкой была бабушка. Мать работала библиотекарем на заводе, вела общественную работу, так что видела ее Мария мало. Бабушка тоже работала — через день продавала газеты в киоске, — но главным ее занятием было репетиторство. Она давала уроки французского, латыни, готовила к экзаменам по литературе и истории.