Напротив, в старых домах набережной Наполеона, окна были настежь распахнуты, и в их черных проемах сгрудились человеческие лица;
даже из окон сумрачных улочек, выходящих к реке, – улицы Коломб, улицы Сен Ландри, улицы Глатиньи, – выглядывали женские чепцы, развевались по ветру ленты. Мост Нотр Дам
был запружен зрителями, положившими локти на каменные перила, словно на бархат огромной ложи. В другом конце, вниз по реке, мост Луи Филиппа кишмя кишел черными точками;
даже самые дальние окна, крошечные полоски, равномерно пересекавшие желтые и серые фасады домов, которые мысом выступали на оконечности острова, вспыхивали порою
светлыми пятнами женских платьев. Мужчины стояли на крышах между трубами. Невидимые люди глядели в подзорные трубки с балконов на набережной Турнель. Косые, щедрые лучи
солнца исходили, казалось, из самой толпы; над водоворотом голов взлетал взволнованный смех; среди пестроты юбок и пальто яркие, словно отполированные, зонтики были
подобны звездам.
И отовсюду – с набережных, с мостов, из окон – был виден огромный серый сюртук, измалеванный в профиль фреской на голой стене шестиэтажного дома, где то в глубине
острова Сен Луи, у самой линии горизонта. Левый рукав сюртука был согнут в локте, и казалось, будто одежда сохранила отпечаток и позу тела, которое уже перестало
существовать. Какая то необычайная значительность была в этой монументальной вывеске, озаренной солнцем, вознесшейся над людским муравейником.
Две шеренги солдат охраняли от ротозеев проход для процессии. Справа выстроились солдаты национальной гвардии, слева – пехотинцы; конец этой двойной изгороди терялся где
то в дальнем углу улицы Арколь, украшенной флагами, разубранной дорогими тканями, которые, свешиваясь из окон, слегка задевали черные стены домов. Мост, куда никого не
пускали, был единственным безлюдным островком среди толпы, набившейся во все щели; пустынный, легкий, мягко изогнувший свою единственную металлическую арку, он
производил удивительное впечатление. Но внизу, на берегах реки, опять начиналось столпотворение. Расфранченные горожане, разостлав носовые платки, сидели в ожидании
вместе с женами на земле, отдыхая после долгой дневной прогулки. По ту сторону моста, на глади густо синей с зеленым отливом реки, у слияния обоих рукавов, лодочники в
красных блузах гребли не покладая рук, чтобы удержать лодки на уровне Фруктовой пристани. У набережной Жевр еще существовала плавучая прачечная, корпус которой позеленел
от воды; оттуда доносился смех прачек, слышались удары вальков. Весь скопившийся здесь народ, триста – четыреста тысяч человек, порою задирали головы вверх и смотрели на
башни собора Нотр Дам, вздымавшего над домами набережной Наполеона свою квадратную громаду. Позолоченные заходящим солнцем, отливавшим ржавчиной на фоне светлого неба,
эти башни сотрясались от оглушительного звона колоколов и как бы дрожали в воздухе.
Уже несколько раз ложные тревоги вызывали давку в толпе.
– Уверяю вас, раньше половины шестого они не проедут, – говорил верзила, сидевший перед кафе на набережной Жевр в обществе супругов Шарбоннелей.
То был Жилькен, Теодор Жилькен, в былое время – жилец госпожи Коррер, скандальный приятель Ругона. Сегодня он облачился в желтый тик: готовый костюм ценою в двадцать
девять франков, потертый, измызганный, разлезался по швам; на Жилькене красовались еще дырявые башмаки, светло коричневые перчатки и широкополая соломенная шляпа без
ленты. Когда он надевал перчатки, то полагал, что туалет его закончен. С двенадцати часов дня он таскал за собою Шарбоннелей, с которыми свел знакомство как то вечером,
на кухне у Ругона.