– Все увидите, дети мои, – повторял он, вытирая рукой длинные влажные усы, которые, наподобие черного шрама, пересекали его истасканное лицо. – Вы положились на меня, не
так ли? Так позвольте же мне устанавливать порядок и маршрут нашей скромной прогулки.
Жилькен уже осушил три рюмки коньяку и пять кружек пива. Он битых два часа продержал Шарбоннелей у этого кафе под тем предлогом, что нужно, мол, явиться на место
первыми. Кафе это ему хорошо известно, в нем очень удобно, говорил он; к официанту он обращался на «ты». Шарбоннели, покорившись своей участи, слушали и не переставали
удивляться его разговорчивости и осведомленности. Госпожа Шарбоннель согласилась выпить стакан подслащенной воды, а ее супруг заказал себе рюмку анисовки, которую он пил
иногда в плассанском Торговом клубе. Тем временем Жилькен рассказывал им о крестинах так, точно утром заходил в Тюильри разузнать новости.
– Императрица очень довольна, – говорил он. – Роды прошли великолепно. Она молодчина. Вы увидите, какая у нее осанка. Император только позавчера вернулся из Нанта, – его
поездка была вызвана наводнением. Какое несчастье – эти наводнения!
Госпожа Шарбоннель отодвинула свой стул. Она немного побаивалась толпы, которая проходила мимо нее, становясь все гуще и гуще.
– Сколько народу! – прошептала она.
– Еще бы! – воскликнул Жилькен. – В Париж понаехало больше трехсот тысяч человек. Вот уже неделя, как увеселительные поезда свозят сюда провинциалов. Смотрите, вон там
нормандцы, здесь гасконцы, а это – франшконтенцы. Я с одного взгляда определяю всех. Недаром я столько побродил по свету.
Потом он сообщил, что суды бездействуют, что Биржа закрыта и все служащие учреждений получили сегодня отпуск. Вся столица празднует крестины. Жилькен стал приводить
цифры и подсчитывать, во что обойдутся празднества и церемония. Законодательный корпус отпустил четыреста тысяч франков, но он слышал вчера от тюильрийского конюха, что
это сущая безделица, так как одна процессия обойдется в двести тысяч франков. Император может почитать себя счастливчиком, если ему придется снять с цивильного листане
более миллиона. Одно приданое младенца стоило сто тысяч.
– Сто тысяч франков! – повторила ошеломленная госпожа Шарбоннель. – Но из чего же оно сделано?
Жилькен снисходительно рассмеялся. Кружева – дорогая штука. Когда он был коммивояжером, он сам продавал кружева. Подсчет продолжался: пятьдесят тысяч франков ушло на
пособия родителям законных детей, родившихся в один день с наследником; император и императрица пожелали быть крестными у этих детей; восемьдесят тысяч франков истрачено
на выпуск медалей для авторов кантат, исполненных в разных театрах. Наконец Жилькен сообщил подробности о ста двадцати тысячах медалей, розданных ученикам коллежей и
начальных школ, воспитанникам приютов, унтер офицерам и солдатам парижского гарнизона. У него тоже есть такая медаль; он показал ее. На медали, величиной в десять су, с
одной стороны были выбиты профили императора и императрицы, с другой – профиль наследного принца и дата крещения: 14 июня 1856.
– Не уступите ли вы ее мне? – спросил Шарбоннель.
Жилькен согласился. И когда старик, не зная цены, протянул ему франк, Жилькен великодушно отказался, заявив, что медаль должна стоить не больше десяти су. Госпожа
Шарбоннель разглядывала тем временем профили императорской четы.
– У них такие добрые лица, – умиленно говорила она. – Они прижались друг к другу, совсем как простые люди. Поглядите, господин Шарбоннель, если держать медаль вот так,
невольно кажется, будто головы эти лежат на одной подушке.