Жилькен начал снова распространяться об императрице и расхваливать ее доброту. Будучи на девятом месяце беременности, она все послеполуденные часы посвящала организации
в Сент Антуанском предместье воспитательного дома для неимущих девиц. Она отказалась от восьмидесяти тысяч франков, собранных по грошам среди народа на подарок
маленькому принцу: эти деньги пойдут, согласно ее желанию, на обучение сотни сирот. Жилькен, уже охмелевший, делал безумные глаза, подыскивая нежные интонации и слова,
позволявшие сочетать почтительность подданного со страстным восхищением мужчины. Он заявил, что охотно сложил бы жизнь к ногам этой благородной женщины. Никто не
возражал. Далекий гул толпы эхом вторил его восхвалениям; постепенно этот шум перерастал в несмолкаемые клики. Колокола Нотр Дам звонили во всю мочь, пронося над домами
громовые раскаты своей оглушительной радости.
– Не пришло ли время занять места? – робко спросил Шарбоннель, которому наскучило сидеть неподвижно.
– Конечно, уже время, – вставая и натягивая на плечи желтую шаль, подтвердила жена. – Вы хотели прийти первыми, а мы здесь теряем время и ждем, пока нас опередят.
Жилькен разозлился. Стукнув кулаком по цинковому столику, он ругнулся. Ему ли не знать обычаев парижан! И когда перепуганная госпожа Шарбоннель поспешно опустилась на
стул, Жилькен крикнул официанту:
– Жюль, порцию абсента и сигары!
Но стоило ему погрузить свои длинные усы в абсент, как он яростно набросился на Жюля:
– Ты что, издеваешься надо мной? Немедленно убери это пойло и подай такую же бутылку, как в пятницу. Я был коммивояжером и продавал ликеры, старина. Теодора не
проведешь.
Когда официант, который явно его побаивался, принес бутылку, Жилькен утихомирился. Дружески похлопав по плечу Шарбоннелей, он стал величать их папашей и мамашей.
– Что, мамаша, ножки зудят? Погодите, еще натопчетесь вечером. Черт побери, папаша! Разве нам плохо здесь, в кафе? Мы сидим, всех видим… Уверяю, у нас есть еще время.
Закажите себе что нибудь.
– Благодарствуйте, ни к чему нет охоты, – отказался Шарбоннель.
Жилькен закурил сигару. Он откинулся назад, заложив пальцы за проймы жилета, выпятив грудь и покачиваясь на стуле. Глаза его подернулись блаженным туманом. Вдруг его
осенила мысль.
– Знаете что? – воскликнул он. – Завтра в семь часов утра я зайду к вам и утащу с собою; я покажу вам, как веселится Париж. Хорошо придумано?
Шарбоннели испуганно переглянулись. Но он уже подробно излагал им программу дня. Голос у него был как у поводыря медведей, расхваливающего свой товар. Утром – завтрак в
Пале Рояле и прогулка по городу. После полудня, на площади перед Домом инвалидов – военные игры и народное гулянье; триста пущенных в небо воздушных шаров с кульками
конфет и огромный воздушный шар, дождем рассыпающий драже. Вечером – обед в знакомом кабачке на набережной Бильи; фейерверк, изображающий купель, прогулка по
иллюминованным улицам. Жилькен рассказал про светящийся крест над зданием Почетного Легиона, про сказочный дворец на площади Согласия, для которого потребовалось
девятьсот пятьдесят тысяч цветных шкаликов, про башню Сен Жак со статуей наверху, пылающей, как факел. Так как Шарбоннели все еще колебались, он наклонился к ним и
проговорил почта шепотом:
– Потом, на обратном пути, мы зайдем в молочную на улице Сены, – там подают восхитительный сырный суп.
Шарбоннели уже не осмеливались отказаться. Их округлившиеся глаза выражали одновременно любопытство и детский ужас. Они чувствовали, что становятся собственностью этого
страшного человека.
– Ах, уж этот мне Париж! – только и могла выговорить госпожа Шарбоннель.