глубокого внутреннего счастья. Она была такая наивная и в то же время мудрая, эта
улыбка на ее серьезном худеньком лице! И я чувствовал какую-то смутную досаду при
виде этой радости, которую далеко не всегда разделял. «Вот вышла за меня и радуется»,—
думал я.
Только по утрам, когда я просыпался, на душе у меня бывало спокойно. Я
поворачивался к Чилии и в уютной теплоте постели, пока она спала или притворялась
спящей, тесно обняв ее, дул ей в волосы. Чилия, еще сонная, смеясь, обнимала меня. А
ведь было время, когда мои одинокие пробуждения только леденили мне сердце и я
подолгу лежал, пристально глядя на слабый свет зари.
Чилия любила меня. Как только она поднималась, для нее начинались новые
радости: радость ходить по комнате, накрывать на стол, распахивать окна, украдкой
поглядывать на меня. Если я усаживался за письменный стол, она тихо двигалась вокруг,
боясь меня потревожить, если я уходил — провожала меня взглядом до самой двери, при
моем возвращении с радостной готовностью вскакивала на ноги.
Бывали дни, когда мне не хотелось возвращаться домой. Меня раздражала мысль,
что она, конечно, ждет меня — даже если притворяется равнодушной, что я приду, сяду
возле нее, скажу ей то же, что и обычно, или ничего не скажу, что мы посмотрим друг на
друга и почувствуем неловкость, а потом улыбнемся, и что так будет теперь всегда.
Достаточно было небольшого тумана или облачка на солнце, чтобы меня одолели эти
мысли. Или наоборот: был сияющий день, и прозрачный воздух, и настоящий солнечный
пожар на крышах, и свежий запах ветра, обволакивая, влек меня за собой — и я шел
гулять по улицам, внутренне восставая против мысли о том, что я теперь не один и не